Он сам ни разу не произносил этих слов. Ни, понятное дело, вслух, ни даже про себя, в своих воображаемых беседах на сон грядущий - только в них она снисходила до нормального общения. И он, сочиняя невообразимо красивую прелюдию к близости на случай, а вдруг однажды понадобится, без этих слов прекрасно обходился.
Но ведь произносят же другие эти слова? Кто-то? Где-то?
Как это у него получается?
Откуда берутся сила и желание произнести?
Оксана вышла из подъезда - нарядно одетая, очень даже симпатичная. Живет одна в двухкомнатной квартирке. Не против, наверное, сперва завести роман, а потом, убедившись, что все склеилось, выйти замуж. А лет ей, лет ей…
Да ведь не так уж и много!
Стригольникова, кажется, неспроста уклонилась от больничного визита.
Заговор! Примитивный бабий заговор!
Марек надулся, а Оксана, общаясь с Фроськой, наверное, выучилась понимать язык поз. Она почти не приставала, пока добирались до больничного комплекса, а путь был недолгий. Только позволила себе деловые переговоры, когда в супермаркете покупали на всякий случай Зильберману творожок и несладкий йогурт.
Приехали. Вошли в вестибюль, и Мареку стало не по себе от больничного запаха. Он был как пресноводная рыба, помещенная в соленую воду, или наоборот, соленоводная в пресной. Оксана же чувствовала себя естественно, сразу сообразила, куда идти и с кем посоветоваться. Марек с пакетом гостинцев плелся за ней, уже не понимая, как вышло, что он тут оказался.
- В реанимацию вообще-то нельзя, - сказала Оксана, - но нас проведут. Он там под капельницей. Хорошо, что врачиха Зильбермана вспомнила, а то бы никто не догадался позвонить шефу.
- У него же есть семья какая-то… - безнадежно произнес Марек. Чем-то семейным хвастался Зильберман, да ведь и так видно…
- Он старый дурак. Он уже двадцать лет назад семью отправил в Израиль, а сам тут остался. Вот теперь мы все и думали - звонить туда, не звонить?
- Как это - семью в Израиль, а сам тут остался? - ничего более дурацкого Марек и вообразить не мог.
- А вот так!
Больше Оксана ничего не объясняла. Скорее всего, и сама не понимала этого странного поступка. Сколько лет было старому хрену, когда он это сотворил? Да ведь немало! Он что - так и собирался до конца дней своих оставаться золотым пером советской молодежной прессы?!
Дурдом.
- Вот лифт, - Оксана показала рукой, и они вошли вместе с другими посетителями. Хотя на дверях и висели всякие таблички с временем приема, уже никто этих сроков не соблюдал.
Следом за ними вдруг втиснулись еще три женщины, и Марек с Оксаной оказались прижаты друг к дружке. Он больше всего беспокоился о пакете с гостинцами, но вдруг ему показалось, что Оксана даже рада этой давке - поводу ненавязчиво побыть в объятиях.
Надо же, облава! Засада!
Вышли из лифта на нужном этаже. Оксана вслух считала цифры на дверях. Им нужна была девятнадцатая палата. В руке у Оксаны уже была банкнота - как раз такая, какая удовлетворила бы блюдущую правила нянечку или там санитарку.
- Ну вот, - Оксана показала на нужную дверь.
Марек собрался с духом.
Ему предстояло увидеть старика - возможно, умирающего. Старика, который до последнего держал фасон - ходил по конторе с достоинством, вовремя покидал тех, кому боялся надоесть, независимо пил кофе и ел горький шоколад… А дома - дома быть он не мог. Он не переносил одиночества.
И сейчас, возможно, он в полном сознании и воспринимает одиночество как начало смерти.
Но почему? Что удержало его в этом городе? Что прицепило к дюжине кварталов и десяти дюжинам знакомых лиц? Как вышло, что он, имея возможность уехать и доживать век в тепле и сытости, под достойным присмотром, остался? Ради чего?
Ради того, чтобы три-четыре раза в месяц толковать с Мареком про поиски Атлантиды и загадку сто восьмого псалма, про кельские менгиры и озерных арабов, про библиотеку Ивана Грозного и двойников Саддама Хусейна?
Стригольникова хорошо решила, подумал Марек, если бы она так не решила - потом было бы стыдно вспомнить про Зильбермана, уже потом, после всего… Надо же - семью выпроводил, сам остался и создавал полную иллюзию присутствия заботливой, в меру сварливой старой жены…
Девятнадцатая дверь открылась, вышла маленькая тетенька в белом, неся перед собой больничную утку с содержимым.
Марек около секунды стоял, борясь с собой, потом опустил пакет на пол и чуть ли не прыжками понесся прочь. Чудом выскочил на служебную лестницу, ссыпался с нее на три этажа сразу, уперся в закрытую дверь, сделал глубокий вдох…
Розы, розы, розы, и непременно в больших и толстых каплях росы… с навязчивым розовым ароматом, настоящие, неподдельные розы, охапки роз, тугих, как детские кулачки… и роса, роса…
Вернуться он уже не мог.
Потыкавшись в двери, побродив по коридорам, Марек вышел в парк, окружавший больничный комплекс. И даже не совсем парк - просто в сотне метров от новенького корпуса начинался лес, и нейтральную полосу уже начали обихаживать - дорожки проложили, пару скамеек поставили. Наверное, дорожки будут продолжены и потеряются там, среди стволов, подумал Марек, и это правильно, прогулки по лесу полезны для здоровья… вот как сейчас…
Он редко выбирался на природу и погнал себя по недоделанной дорожке чуть ли не в порядке наказания за бегство… какое бегство?.. не было никакого бегства… И нет за деревьями никаких больничных корпусов. Просто лесу тут немного, полоса в полкилометра, не больше, и сквозь него можно выйти на шоссе, по которому ходят автобусы.
Уехать бы в какую-нибудь другую сторону!
Но нет, он уехал как раз в направлении городского центра, вылез и пошел, и пошел, и пришел в тот магазин, где они с Зильберманом хотели выбрать самую подходящую трубку и хороший табак к ней.
Марек слонялся вдоль высоких витрин и таращился на товар. Трубки стояли в четыре этажа на прозрачных и на черных подставочках, демонстрируя свои соблазнительные округлости, полированные, лакированные или нарочито шероховатые. Там же почему-то были и плоские коньячные фляжки, карманные, на сто и на двести грамм.
Он уже знал - вот это не настоящая фирменная пенковая трубка с резной рожей, ее выдает цена, фирменная дешевле семидесяти у.е. не бывает. Ее нужно поскрести ногтем. Фальшивая, прессованная пенка дает характерную стружечку.
А это - трубка типа "бильярд", с прямым чубуком, а это - "принц", чуточку сплющенная, а это… Яков Анатольевич, это - что?
Зильберман не ответил.
Наверное, он сейчас сидел у окна и мастерил кожаный кисет. Он давно собирался сделать настоящий кисет для табака, в который для нужной влажности он будет класть половинку маленького яблока. А смесь табаков нужного качества он потом составит сам, такая смесь называется "микстура"…
Марек помнил все, что старик рассказывал и про трубки, и про табаки, и даже про кальяны, и про трамбовки-топталки с крошечными лопаточками для выгребания золы, вот витрина с этими трамбовками, и про то, что для правильного обкуривания трубку изнутри полезно смазывать медом…
Марек перебирал в памяти подробности, как будто выстраивая красивый и увлекательный рекламный текст. И чем больше получалось - тем яснее он понимал, что трубку себе не купит уже никогда. Никакую. Нельзя…
Зильберман протянул сквозь кожу большую иглу и кивнул.
Я все помню, сказал тогда Марек Зильберману, и про трубки, и про йети в карстовых пещерах, и про Светония с Плутархом, и про пирамиды ацтеков, и про десятый круг Ада, и про созвездие Змееносца, и про человека, которого прозвали бен- Пандира, сын Пантеры, и про склепы критского Лабиринта. Ты успел дать - я успел принять.
И он действительно все это помнил.
Когда пискнул канкан, Марек не дал ему воли. Просто нажал в кармане подряд на ощупь несколько кнопок, и канкан заткнулся.