* * *
Завтра же, завтра же, прямо в этом парке, который вовсе не парк, потому что не растет трава сквозь узор на дешевом линолеуме, никакой это не газон.
А волосатый гость опять изучает свое одеяние и считает белые проплешины.
- Это у тебя что, тога? - спросил Марек. Тога была на императоре Тиберии, о котором наврал Светоний, и Марек вспомнил даже фотографию скульптуры, всю в длинных каменных складках, то ли Гай Юлий Цезарь, то ли еще какой Цицерон, или Овидий Назон, или Лукреций Карр, или Вергилий, ну, кого там еще на первом курсе проходили?
- Ризы это, белые мои ризы, - таков был ответ, и Марек согласился, ибо каждый вправе называть свою одежду как угодно и обозначать ее любым цветом.
- И давно они у тебя?
Вопрос продиктовало любопытство - что, если это все-таки тога, они же, тоги, у сенаторов, кажется, были по краю полосатые, и тут тоже еще заметны синие полоски.
- Да уж не первый день. Давно, ох, давно, - согласился голый. - Давай я расскажу тебе все попросту.
- А нужно? - удивился Марек.
- Коли сам спросил - нужно. Я разве навязывался? Спросил - слушай!
Голый человек, сидя на корточках, распрямил спину и сделался вдруг торжественней всякой статуи в каменных складках.
- Позвал к себе Господь в гости святого Петра, святого Павла и святого Касьяна. Все трое - грешники. Петр - трижды предал, Павел - язычником бывши, много народу христианского погубил, а чем был грешен Касьян… Этого тебе никто не скажет, но чем-то он тоже был грешен. Не предательство, не смертоубийство, нет, а в чем-то он Бога не послушался… И вот - призваны трое, и вот собираются…
Для сна это был не только очень длинный, но и очень логичный монолог. Отметив это, Марек вдруг засомневался - а сон ли?
Голый гость, давая ему время усомниться до конца, вновь скорчился и стал разглаживать свое полосатое одеяние, пытаясь растереть пошире пятна, гладил также и свисающий край покрывала, того самого, с туманным узором и с большой дыркой, что осталось на старухиной квартире.
- Собираются, значит. И надевают белоснежные ризы. Каков бы ни был грех, а являться следует в белом. Закон. И идут они, трое, и идут, и ведет их тропа сперва краем луга, потом мимо ржаного поля, а там уже дорога раскатанная, в лужах после дождя, и чавкают раскисшей глиной их босые ноги, а сандалии они, чтобы соблюсти, повесили через плечо.
Мелькнул и пропал деревенский пейзаж. Значит, не сон. Во сне бы пейзаж с полем и дорогой пророс сквозь комнату, и в одном пространстве стеснились бы коврик при диване и глинистая лужа, стена высокой ржи и дешевая облупленная секция, и только высокое небо не проникло бы сюда, даже не попыталось бы - а навис над этим скомбинированным миром темный потолок.
- Идут они, идут, говорят о божественном, поворачивают и видят - телега в грязи застряла. Лошадка старенькая, плохо кормленная, мужичок немолод, как ни маются - выбраться не могут. И смотрят они друг на друга, и безмолвно вопрос задают: а не обойти ли нам, братие, быстренько это горе по обочинке? И первым Петр решился. У меня, говорит, грех такой, что опоздание к нему уж мало чего прибавит. Подоткнул ризы, отдал сандалии Касьяну и пошел к мужичку. Ты, говорит, лошадку под уздцы бери и тяни, а я сзади подпихну. Стой, сказал тогда Павел, один ты не управишься, колесо чуть ли не по ступицу в грязюке. Сейчас, сказал, я веток наломаю, под него подмощу, и сдвинется телега с места. И у меня грехов столько, что опоздание рядом с ними - тьфу. Отдал и он Касьяну сандалии, взялись вдвоем телегу пихать. Поскользнулся Петр, пал на колено, измарал ризы. Павел же не упал, но колесо ободом ему бок задело. Стал он с себя глину отряхивать, да только хуже сделал. Но выпихнули телегу на сухое место.
- А Касьян? - спросил Марек.
- А Касьян стоял во ржи, смотрел, и висели у него на шее три пары чистеньких сандалий. Ну что же, поблагодарил мужичок, и пошли они трое дальше, туда, где небесная дорога начинает отделяться от земной и уводит вверх. А ты, поди, и не знаешь, что каждой земной дороге соответствует небесная?
Все-таки сон, подумал Марек, увидев, как раздваивается дорога на два слоя, нижний, что так и остается внизу, крытый линолеумом, сквозь который пробились одиночные колоски, и верхний, полупрозрачный, который в двух сантиметрах от земли почти не виден, чуть выше уже кажется дымком, плоской лентой лежащим на воздухе, а потом опять пропадает.
По этой плоской ленте ушли и растаяли три человеческие фигуры.
- И встали они перед Господом, но для Него нет опозданий, Он судит иначе, просто они об этом еще не знали. И спросил Господь: Петр и Павел, где это вы так извозились? Как если бы сам того не знал. И они ответили: прости, Господи, телегу из грязи вытаскивали, лошадка старенькая, плохо кормленная, мужичок немолод, не могли мы их так оставить. И повернулся Господь к Касьяну. И сказал: белые у тебя ризы, отчего они белые? Оттого, Господи, что замарать их побоялся, грешно к Тебе идти в замаранных, отвечал Касьян и, говоря, понял уже, что говорит не то. И вздохнул Господь, глядя на эти блистающие чистотой ризы… В белом тебе ходить отныне, сказал Господь, в белоснежном, в ослепительном, как белое пламя… И Касьяна охватило незримое пламя. В чем же грех мой, Господи? Так воззвал Касьян, и была в вопле ложь - он понял, в чем грех, а знать хотел о пути к искуплению. В белизне, Касьян, в белизне, если хранить ее, то мужичьей телеги из грязюки никогда не выпихнешь. И как не станет более белизны, Ты простишь меня? Сквозь многую грязь пройдешь, прежде чем твои ризы перестанут быть белыми, а сам ты перестанешь ими чваниться, так ответил Господь. И добавил - ступай. И более я его не видел… То есть не лицезрел…
- Ты - Касьян? - спросил тогда Марек.
- И прозванье мне - Касьян немилостивый, - подтвердил голый. - А что меня в святых числят - так то по старой памяти. Поищи лик мой в церкви, поищи! Поищи! Не сразу и догадаешься, где искать-то!
Он вдруг обиделся, сгреб с пола рябые ризы, стал торопливо облачаться. Нацепил кое-как, обернулся, подпоясался, отчаянно захлестнул и затянул тканый кушак.
- Черным стать должен! Как деготь, черным! Тогда, может, простит Он мне мою белизну… А ты что уставился? Сам - беленький, а белым быть грех.
Марек понял, что все это время ему мерещился безумец. И огорчился тому, что вовремя не распознал, не поставил диагноза, как ставил его обычно Димка Осокин, начитавшийся медицинских учебников. Он четко определял шизофреника, параноика, просто невротика и всякие невообразимые градации этих малоприятных хвороб. Насчет Марека утверждал, что имеет место начальная стадия аутизма, чем-то еще отягощенная. За что и должен был по всем правилам схлопотать в ухо. Про свой должок, Марек, впрочем, помнил и списывать его со счетов не собирался.
Тот, кто в помешательстве своем вообразил себя святым Касьяном, не желал уходить из сна, топтался, одергивал и оправлял на себе рябые ризы.
- Я тебе правду сказал, - вдруг произнес он. - А ты уж - как знаешь…
- Почему именно мне?
- Так надобно. С днем рождения поздравить хотел. Вот - поздравил. Пойду я, как мне велено, грязи искать.
Пока Марек соображал насчет дня рождения, блаженный удалился в коридор, скрежетнул дверным замком, и тут же дверь захлопнулась.
Хотя он появился из клубящихся обрывками дневных впечатлений глубин подсознания, как и положено сонной грезе, но ушел вполне по-человечески.