* * *
Странный образ этого мира явился Андрею Федоровичу.
Он сидел на невском берегу, завернувшись в старую епанчу, и наблюдал за ледоходом. Был апрель, крупные льдины уже прошли, теперь к заливу плыла мелочь. Его поразило, что на каждом сером осколке сидит чайка. А более того - что чайки, словно договорившись, едут к заливу хвостами вперед.
И не так ли жизнь человеческая протекает, думал Андрей Федорович, плывешь и видишь целый мир, оставшийся за тобой, весь пройденный путь, и ни вершка того пути, что ждет завтра. А коли льдина столкнется с другой или еще как-то пострадает - чайка снимется и беззаботно пойдет кружить, белая и чистая… и что бы сие означало?..
Рассуждения Андрея Федоровича были в самом начале, когда он заметил, что на низком берегу кроме него и чаек есть еще кто-то. Девочка лет семи-восьми, в платке поверх шубки, спустилась к самой воде и пыталась что-то поймать прутиком. При этом опасно наклонилась…
Андрей Федорович окаменел. Позовешь - вздрогнет и упадет!
- Господи!.. - взмолился он. Вся его молитва уложилась в одно слово.
Девочка продолжала игру. Беззвучно встав, Андрей Федорович увидел, что она задерживает щепочки, заставляя их плыть в крошечную гавань, и тянется за ними все дальше и дальше. Он осторожно подошел - и не хрустнул, не скрипнул крупный речной песок. Тогда он наклонился - и с неожиданной ловкостью схватил девочку в охапку. Она закричала, забила в воздухе ногами, но Андрей Федорович уже отбежал от воды подалее и опустил ее наземь.
Увидев его лицо, девочка словно захлебнулась криком. То ли в лице было нечто, вызывающее страх, то ли - просветление, Андрей Федорович не знал, да и не задумывался. Сейчас важнее всего было - отдать ребенка матери. Он опустился перед девочкой на колени.
- Как тебя звать, голубушка? - спросил он, но не услышал ответа. Не сразу до него дошло, что слова-то и не прозвучали - голос, целыми днями пребывавший в бездействии, поскольку молитвы читались беззвучным шепотом, или при нужде срывавшийся на крик, оказался бессилен произнести сейчас тихое и ласковое слово. Серебряный голос, ангельский, неповторимый… когда же это было?..
- Как звать тебя, лапушка? - уже более внятно спросил Андрей Федорович.
- Варенькой, - отвечала девочка.
- А где ты живешь?
- А там, - девочка показала рукой.
- Давай-ка я тебя домой отведу. Негоже одной по берегу гулять. Не ровен час, поскользнешься, упадешь.
- Не упаду, - уверенно ответила девочка. - У меня знаешь кто есть? Матушка сказывала - у меня ангел-хранитель есть! Я всегда ему на ночь молюсь. Он меня бережет.
Хотел было сказать горькое слово Андрей Федорович - да удержался.
А по берегу уже шли торопливо две женщины, старая и молодая.
Увидев, что дитя беседует с коленопреклоненным мужчиной, обе кинулись на выручку. Мало ли что мужчина затевает. Но молодая, подбежав первой, вздохнула с облегчением.
- Это ты, Андрей Федорович?
- Заберите дитя. Нехорошо у воды играть, - с тем Андрей Федорович поднялся и пошел прочь. Женщина его нагнала.
- Куда ты? Вот, копеечку возьми! Как ты любишь - царь на коне!
Она протянула старую потертую копейку, и Андрей Федорович принял.
Когда женщина отошла и стала выспрашивать дочь, он повернулся. Словно почувствовав его взгляд, повернулась и Варенька.
Потом ее повели домой, и она все озиралась, а он, идя следом, так и ждал мига, когда их глаза снова встретятся. Заметив это, женщины остановились, а старенькая решительно направилась к Андрею Федоровичу.
- Сделай милость, зайди к нам, не погнушайся угощением. Ради дитяти… Мы - Голубевы, припомни, Андрей Федорович, мы тут неподалеку живем.
Андрей Федорович вздохнул. Он не знал - будет ли грехом нарушить епитимью, которую сам же на себя наложил. Когда же это он решил, что ни часа более не проведет под крышей дома? Когда?
Но и Варенька смотрела на него, не отводя глаз.
Невесомо-теплое коснулось плеча. Прикосновение ангельской руки было как дыхание. И оно чуть подтолкнуло.
Немного тепла - вот чего вдруг страстно пожелалось душе!
Дав себе слово, что визитация не затянется, Андрей Федорович кивнул.
* * *
Государыня изволит читать Вольтера!
Стало быть, хошь не хошь, садись да читай. Иначе в собрании и рот раскрыть неловко. А коли САМА к тебе с вопросом обратится - опозоришься навеки. Вот вельможа, отнюдь не желая позора, и набивал себе голову измышлениями французского философа. А в приватной беседе жаловался приятелю-батюшке: трудно увязать безверие язвительного француза с той верой, каковая имеет быть в сердце каждого порядочного человека. Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же - Вольтером увлеклась! Вот и ходишь по самой грани - как бы не сморозить нелепицы…
- Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия, - сказал батюшка. - Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется - со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие - великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!
Батюшка за годы знакомства с вельможей раздобрел, стал осанист, бороду отрастил знатную. И в последнее время ощутил в себе некую склонность к вольнодумству - очевидно, под влиянием высокопоставленного приятеля. То, что он говорил об известной юродивой, было бы непонятно его собратьям-священникам, особенно из тех, кто обременен семьями и кормится с треб. Сказать такому, что вера в последнее причастие должна стоять ниже веры в Божье милосердие, значит - не просто врага нажить, а донос в Синод. А этого батюшке вовсе не хотелось.
- Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?
Вельможе беседа нравилась. Он ценил эти уединенные встречи еще и потому, что набирался в них праведных мыслей, которые не раз пригождались на служебной лестнице. Он тоже был уж не прежним красавчиком, стройность сделалась сухощавостью, вместо юного восторга был в глазах постоянный прищур - такой, чтобы желающие его, вельможу, обойти сильно бы призадумались, каким боком им это желание выйдет.
- Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния - выходит, за что-то его покарать желал?
- А не противоречите ли вы себе, батюшка? - спросил вельможа. - Коли Бог его покарал - стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?
- Тем, что я в Божье милосердие верую! - воскликнул священник.
- А коли превыше всего - Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния - разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.
- Вольтеровы еретические измышления вы, сударь, кому-нибудь иному проповедуйте.
Вельможа понял, что увлекся.
- Уж коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.
Священник задумался.
- Это будет справедливость, - сказал он. - По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца… Как знать?.. Мне этого знать не дано.
Вельможа попытался вспомнить, было ли в творениях Вольтера хоть самое слово "милосердие". И не смог.