– Егорушка? Неужто Егорушка мой вернулся? – бросила тяпку, путаясь в ботве, кинулась навстречу. – Я знала, я знала, я чувствовала, верила, что придет мой Егорушка! – Обняла, прижалась всем телом, задрожала от плача. – Вернулся, вернулся мой защитник, мой кормилец, моя отрада, соколик мой ясный!
– Будет, будет, баба Мотя, – а сам гладил старушку по спине, прижимал к себе, и непрошенная слезинка выкатилась из глаз. – Всё, всё, будет уже! Иди, открывай лучше ворота. А Дашутка где? – вспомнил вдруг.
– Потом, потом, касатик, все потом, – бабушка открывала воротину, не сводя счастливых глаз с гостя.
Под уздцы завел коня во двор, распряг, привязал к телеге. Всё это время бабушка суетилась рядом, даже пыталась помочь. И трогала, трогала руками, как будто убеждалась лишний раз, что он живой, и это не сон.
– Вот и слава Богу, слава Богу. Всевышний услышал мои молитвы, и ты вернулся.
– Я Даши не вижу. Где она, что с ней?
– Только не гневайся, соберись, душа моя, – старушка зашморгала носом, готовая вот-вот расплакаться. – А нету Дашеньки, нету, – все-таки заплакала, уткнулась лицом в фартук. – Предупреждала тебя, Егорушка, что женку надо держать в ежовых рукавицах, а ты не верил бабушке, думал, старая с ума выжила. Ан – нет! Правда моя оказалась.
– Да что с ней? Умерла, что ли?
– Лучше бы умерла, негодница, чем такое…, – а сама села на завалинку, указала место рядом с собой. – Садись рядком, да поговорим ладком, Егор Кондратьич.
– Да не тяни ты, как кота за хвост, – но присел, с нетерпением взирая на бабушку. – Говори!
– А что говорить? Сбежала от тебя твоя Даша к солдатику безногому, к инвалиду.
– Вот же курва! – мужчина замер, переваривая эту новость, привыкая к ней. – Неблагодарная курва, – добавил через мгновение.
– Как только тебя не стало, так на вторую неделю собрала свои вещички, и с вот такенным пузом, – старушка руками показала размер, – смоталась к инвалиду. Это ж кого на кого променяла? И отца дожидаться не стала, не нужен стал папа-то. Вот оно что на свете деется, голуба.
– Да-а! – сидел, обхватив голову руками, прислушивался к себе. Расстроился? Нет, быстрее – огорчился, как будто проиграл на соревновании. Бежал, бежал, старался прийти первым, ан, раз перед финишем – и опередили, обогнали. Но на душе осадок все же остался.
– Все что не делается – все к лучшему, – заметил философски. – Иди, накрывай стол. Разговор есть, Матрена Ильинична.
– Бегу, бегу, радость моя! Не догадалась сама, дура старая. Прости, Егорушка, это от радости.
Посреди стола стояла бутылка самогонки, молодая картошка парила, сковородка с выжаренными шкварками аппетитно притягивала взор.
– С возвращеньицем, хозяин! – бабушка плеснула себе на донышко чарки, гостю налила полную. – Не грех за такое счастье и выпить.
– Будь здорова, мать, – на этот раз не отставил в сторону, выпил. – За возвращение с того света можно и глотнуть эту гадость.
Молча закусил, собираясь с мыслями.
– Что с делом-то нашим? – спросил, и с волнением стал ждать ответа. Не видел почему-то во дворе ни швей, ни сапожника-инвалида. Замок висел на флигельке.
– Прикрыла, Егорушка, я наше дело-то, прикрыла. И не гневайся! – твердо произнесла бабушка, и смело глянула в глаза хозяину. – Посчитала, что так будет лучше, надежней. Ты вернешься, начнем сначала. Мне, старушке, одной не управиться. А распустить все по ветру – душа не позволила. Вот так-то вот, Егор Кондратьич. Но ты не волнуйся, все на месте: и инструмент, и матерьял. И еще кое-что мною припрятано: и денежка, и золотишко какое-никакое.
– Молодец ты у меня, Матрена Ильинична! – восхищенно произнес гость, и с чувством пожал руку старушке.
Та зарделась от похвалы, зарумянилась то ли от водки, то ли от радости.
– Скажешь тоже, Егорушка! А приятно, когда тебя хвалят, вот!
– Ну-ну! А сейчас будет очень серьезный разговор, баба Мотя. Очень, – повторил, что бы глубже прочувствовала, прониклась.
– То, что Даша ушла, это и к лучшему. Одной душой на земле будет больше, – говорил твердо, пристально глядя на собеседницу. А та сидела, подперев кулачком голову, не спускала глаз с мужчины. – Забудь Булыгина Егора Кондратьевича, забудь! Нету его. Был да сплыл. Перед тобой сидит и разговаривает Ефим Иванович Стожков, запомнила? Ефим Иванович Стожков! Повтори! – потребовал приказным тоном.
– Да как же, Ефимушка? Конечно, Ефим Иванович Стожков, что ж, я не понятливая, что ли? – произнесла так, как будто говорила это имя все свои годы.
– Вот и хорошо! Где я был – не спрашивай. Скажу только, что был на заработках. Отрабатывал за прошлую жизнь, и зарабатывал на будущую.
– Мог бы и не говорить, Ефим Иванович, я – баба не любопытная. Может, поэтому до этих лет дожила?
– Уходить нам надо из города, и чем быстрее, тем лучше.
– Я готова! – старушка даже встала из-за стола, чтобы сию минуту начать собираться в дорогу. – Ты только, Ефимушка, не бросай меня, забери с собой. Я за тобой на край света пойду, собачкой сторожевой у тебя буду, пылинке не дам на тебя сесть, только не оставляй меня, Ефимушка, – разрыдалась, вышла из-за стола, упала перед ним на колени.
– Встань, мать, – Ефим помог старушке подняться, опять усадил за стол. – Мы же договорились, что друг без друга – никуда. А мое слово твердое. Так что, будь спокойна. Но я не об этом. Перед отъездом должок мне надо вернуть одному товарищу. И ты мне поможешь.
Через станцию день и ночь бежали воинские эшелоны куда-то вглубь страны. Проскакивали, не останавливаясь. Только изредка подходил товарняк, и из теплушек выгружались солдатики в поисках кипятка или купить чего-нибудь у местных торговок.
Опрятная старушка вот уже двое суток не уходит с перрона, все ждет своих сыночков, да только не едут они, сердечные. Ее знают работники вокзала, инвалиды-попрошайки делятся с нею скудной пищей. Милиция не трогает – что с нее взять?
Ночь. Одинокая лампочка освещает вход в разрушенное здание вокзала. Прислонившись к стенке, дремлет бабушка. Но вот она встрепенулась, поспешала к милиционеру, что неспешно прогуливается по перрону, внимательно приглядываясь к редким прохожим. О чем-то поговорила, взяла его под руку, и направились вдоль путей, туда, где черными глыбами темнеют в ночи остовы сожженных вагонов. Ушли, затерялись в темноте.
– Вот и все, квиты, Василий Петрович Худолей, – мужчина поднял уроненную милицейскую фуражку, подержал в руках, с силой забросил в сторону. – Пошли, мать.
Перед отъездом, когда все уже было собрано и погружено на телегу, решил Ефим сбегать на могилку Дашиной мамы, забрать кое-что. Но тут резко воспротивилась бабушка Мотя.
– Знаю, золотишко там у тебя, Ефим Иванович, на кладбище припрятано. Но не гоже все брать с собой в дорогу. Кто знает, что ожидает в пути или на новом месте?
– Но….
– Никаких "но"! – стояла на своём старушка. – Меня с детства учили, что нельзя хранить все яйца в одной корзине.
– Причем тут яйца и корзина? – не сразу понял намеки бабушки.
– А при том, милок, что можно враз все яйца разбить, потерять то есть. Понятно теперь?
– А, вон оно что! Тогда ладно. Ты права, Матрена Ильинична.
– Я всегда права. Только если вдруг потребуется капитал, то не большое расстояние, и съездить можно. А так, и этим обойдемся.
На окраине Минска, где лес подходит почти вплотную к частному сектору, как-то быстро на месте разрушенной завалюшки вырос небольшой, но добротный домишко, срубленный из пропитанных шпал, крытый не свежей, но вполне хорошей дранкой. Чтобы не сильно бросаться в глаза, буквально через месяц его обшили обрезной доской, скрыли ворованный с железной дороги материал. Рядом с ним поднялся и флигелек, готовый верой и правдой служить построившим его людям. Глухой высокий дощатый забор надежно таил хозяйскую тайну. Только собачий лай оповещал владельцев этого дома о приходе очередных ночных гостей за уже изготовленным товаром.
Глава девятая
Светлая "Волга" с шашечками такси медленно катилась с горки со стороны Слободы к Боркам. Небольшое серое облачко пыли сопровождало машину, висело над дорогой. Перед гатью остановилась. Нет, то была уже не гать, а хороший бетонный мост с металлическим ограждением соединял обе деревни. Колхоз "Красный партизан имени Л.М Лосева" – огромными буквами написано на указателе.
Из машины вышел пожилой человек с пышной седой шевелюрой, аккуратненькой бородкой клинышком и усами такого же цвета в темных очках на носу. В руках держал блестящую изящную трость с фигуркой какого-то зверя на рукоятке и шляпу. Что-то сказал водителю в открытое окошко, и такси рвануло с места в сторону Борков, оставив пассажира на мосту.
Вместо болота с кустами и торфяными карьерами, взору приезжего предстала гладкое зеленое поле с ровными узкими канавами мелиорации, что соединялись в одну, пошире и поглубже, чтобы бежать в сторону речки Деснянки.
Густые сады окружили деревню, спрятали за собой дома. Чуть правее виден был кусочек речной глади.
Одинокий жаворонок завис в вышине, одаривал землю своими трелями.
Человек поискал глазами аистов – их не было. Не видно было и гнезда на огромной липе на краю деревни.
Опираясь на трость, тихонько направился по дороге, с искренним интересом оглядывая все вокруг.
Остановился у первого дома вначале деревни. Высокий, из белого кирпича под оцинкованной крышей, радовал глаз своим видом.
Приезжий долго стоял, смотрел, как во дворе голый по пояс мужчина лет сорока играючи колол дрова. Наконец, тот заметил незнакомца, вытер пот с лица, подошел к невысокому забору из штакетника.