XI
– Меня высылают из России, молю вас, спасите меня.
Передо мной стоял человек с горящими глазами в синем форменном мундире, держа под мышкой увесистую папку с документами. Барант поручил мне принять его.
– Кто вы такой?
– Альфонс Жобар, профессор греческой, латинской и французской словесности Казанского университета.
– Кто же может вас выслать из пределов России?
– Министр народного просвещения Уваров.
– Вы совершили какое-нибудь служебное преступление?
– Напротив, я не перестаю раскрывать их.
– Изложите же мне ваше дело, – попросил я его с некоторым удивлением.
Я услышал странную повесть.
Француз по происхождению, Жобар воспитывался и преподавал в Балтийских провинциях, откуда был назначен профессором в Казань. Из его рассказа я понял, что это был человек с сильной волей, с горячим темпераментом и боевым задором. Замыслы и страсти превращают
159
таких людей в фанатиков. Охваченные своей идеей, они в достижении цели не знают ни снисхождения, ни пощады, ни уступки.
Жобар был страстно пленен мыслью о человеческой справедливости. Понятие законности было для него лишено всякого государственного холода и носило черты какой-то высшей правды. Он поставил целью своей жизни добиваться всюду во что бы то ни стало торжества этого начала и неуклонно шел к осуществлению своего задания. Жил он в суровом одиночестве, как настоящий аскет.
Человек с такими идеями и характером попал в русские учебные заведения, в которых свирепствовали интриги, взятки, зависть и произвол. Он был поражен картиной всевозможных злоупотреблений и решил вступить в открытую войну с ними. От ректоров и попечителей он поднялся к высшим представителям власти и, не найдя в них сочувствия своему обличительному негодованию, вступил в борьбу с самим министром народного просвещения. Вскоре Уваров стал его жесточайшим врагом.
Незадолго до нашего приезда Жобар решился где-то на улице Петербурга подать записку самому царю.
– И вот тут-то произошло нечто неслыханное, – продолжал, задыхаясь, мой собеседник. – Взбешенный Уваров прибегнул к самому подлому средству борьбы. Он объявил меня сумасшедшим.
– Но позвольте, как же это возможно без осмотра, без врачей, своей властью?
– Увы, этот гнусный прием применяется в некоторых случаях русской администрацией. Еще летом я получил официальную бумагу, что ввиду "расстройства в идеях" я должен выехать за границу.
– Что же вы сделали?
– Я обратился во врачебный отдел Московского губернского правления и добился медицинского освидетельствования…
– Ну и,что же?
Жобар извлек из своей папки бумагу, исписанную канцелярским почерком и испещренную печатями и подписями.
– Читайте.
Это было удостоверение врачебного отделения в том, что ординарный профессор и кавалер Альфонс Жобар находится в совершенно здравом состоянии рассудка.
160
Он торжествующе взглянул на меня. Я порадовался такому обороту дела.
– Итак, вы выиграли тяжбу. В чем же затруднение?
Оказывается, к Пасхе Жобар послал Уварову свое "красное яичко" -письмо, широко распространенное им в публике, в котором он обстоятельно доказывал, что ученые труды Уварова представляют собою научный плагиат и списаны с исследований какого-то немецкого профессора.
Как раз в разгаре этой борьбы появилась сатирическая ода Пушкина "На выздоровление Лукулла", заклеймившая Уварова с такою потрясающей силой, о какой и отдаленно не мог мечтать Жобар. Он с восторгом отозвался об этом стихотворении, в котором знаменитый русский поэт пригвоздил к позорному столбу его врага за алчность и казнокрадство.
Я вспомнил беседу об этом памфлете у Строгановых.
– Какое же отношение имеете вы к сатире господина Пушкина?
Он снова извлек из своей папки пакет.
– Прочтите, прошу вас. Я стал читать.
Посланье господину Уварову,
министру народного просвещения, президенту Академии наук, автору ученых толкований на древних классиков, переводчику "Клеветникам России" и пр., и пр.
При чтении прилагаемого стихотворения, которым Пушкин, ваш излюбленный поэт, только что обогатил русскую словесность, я пришел в восторг, и, хоть давно утратил привычку размерять свою речь, я не мог удержаться, чтобы не переложить на французские стихи эту изумительную оду, внушенную ему, без сомнения, особым покровительством, которым Ваше превосходительство удостаивает чтить сынов Аполлона.
Желая привлечь и на мою неведомую Музу благосклонный взор Мецената Севера, я осмеливаюсь повергнуть к подножию Геликона французский перевод последней песни русского Пиндара.
Твердо решившись ознакомить Европу с этим необыкновенным сочинением, я предполагаю направить его к моему брату, литографу, типографу, книжному торговцу и редактору "Промышленника" в Брюсселе, со всеми
161
толкованиями, каких может потребовать понимание текста. Смею надеяться, что Ваше превосходительство удостоит почтить меня благоприятным ответом и даже, может быть, даст аудиенцию искреннейшему почитателю Ваших доблестей и дарований, почтительнейшему из Ваших подчиненных
А. Жобару,
действительному ординарному профессору словесности греческой, латинской и французской в Казанском университете, чиновнику 7-го класса и кавалеру ордена св. Владимира 4-й степени.
К письму действительно был приложен стихотворный перевод столь прошумевшей сатиры.
– Ваш перевод известен поэту? – поинтересовался я.
– Конечно, я послал ему мой труд вместе с копией моего письма к Уварову.
– Как же отнесся к этому автор?
Жобар, порывшись в папке, протянул мне письмо. Оно было написано свободным красивым почерком в очень изящной французской прозе.
Пушкин в дружеском тоне благодарил своего переводчика за честь и мило шутил на тему о потерянном рассудке, который его корреспондент успел "чертовски вернуть себе". Он просил отказаться от напечатания перевода, появление которого могло доставить ему весьма тяжкие неприятности.
– Я, конечно, исполню волю Пушкина, – продолжал Жобар, – но вопрос теперь не в этом: вот новый приказ о моем немедленном выезде из России. Это равносильно для меня голодной смерти под забором. Умоляю вас – примите меры…
Я взял у несчастного нужные бумаги и обещал действовать.
Барант лично обратился к Уварову. Французское посольство направило в министерство народного просвещения ряд энергичных отношений, основанных на красноречивых документах дела. Но все наше заступничество оказалось тщетным. Министр проявил обычно свойственную ему неумолимость, жестокость и мстительность. Соблюдая с нами формы высшей вежливости, он ни на шаг не отступил от принятого решения. Мы почувствовали, что ненависть этого человека не знает границ в
162
преследовании тех, кого он считает своими противниками.
Жобар был выслан из России. Воля Уварова осталась непреклонной.
XII
Большой весенний парад с дефилированием конных и пеших войск всех видов оружия был назначен на десять часов утра.
Зрелище развертывалось в двух шагах от французского посольства, на огромном Марсовом поле. Здесь при Петре происходила звериная травля.
Карета Баранта подъехала к самому началу военного спектакля. Я сопровождал ее верхом, чтобы иметь возможность свободно передвигаться вдоль плаца и с различных сторон следить за редким зрелищем.
Экипажи послов и сановников выстроились своеобразным ярусом подвижных лож вдоль боковой границы площади ближе к Мойке. За ними легко гарцевали казаки, оттесняя за положенную черту бесчисленных зрителей.
Народ густо теснился вокруг утоптанного поля. Летний сад был запружен толпою. Окна, балконы и кровли окрестных домов были унизаны любопытными. Человеческая масса заливала ступени высоких подмостков с краю площади.
Мне пришлось снова, как на балу в Зимнем дворце, наблюдать пустые и пышные формы особой правительственной театральности. В военном деле Николай проявляет с исключительной силой эту страсть к нарядным зрелищам и трескучему блеску, к потрясающим зрительным и слуховым эффектам. Он особенно любит поражать иностранцев необыкновенной выправкой и невообразимой правильностью своих пеших и конных сил. Это не армия, а гигантский кордебалет в подчинении строжайшим законам единообразия и симметрии.
Мы подъезжали как раз в тот момент, когда под дробный стрекот барабанов темно-зеленые колонны пехотных полков выстраивались в прямолинейные шеренги на утоптанной пыли плац-парада.
В однообразных суровых мундирах на девяти медных пуговицах, перед нами выстраивались полки гвардейской пехоты, ведавшие в России высшей политикой со дня