- И правда, зачем нам бедовать, когда можно торговать?
Он почти пропел эти слова, и тон его обидел Ольгу. Но она научилась молчать. А то еще нарвешься на какого-нибудь агента гестапо. Обиду высказала осторожно:
- Стань на мое место, покалей тут… А картошку иди купи ее, привези в город…
Мужчина засмеялся.
- Возьми меня в примаки, буду снабженцем.
- Много вас набивается в примаки. У меня муж есть.
- Не везет, - причмокнул он.
- Так давать драники?
- Не заработал я на них.
- Продай дубленку.
- А сам в чем пойду? Зима наступает.
- Я тебе шинель дам. Кило сала. Литр самогонки. И накормлю от пуза.
Он весело свистнул. С иронией сказал:
- Неплохая цена.
- Разве мало даю?
- Да нет, щедро. Но шинель мне пока не нужна. - Он нахмурился. - Будь здорова, торговка.
Слова этого "торговка" Ольга не любила. Сама торговля не оскорбляла, работа не хуже любой другой, так считала ее мать, так и она считает, а слово обижало.
Подошел знакомый полицейский - Федор Друтька.
"Появился нахлебничек, нигде без вас не обойдется", - подумала Ольга, но без злости, потому что Друтьку этого считала человеком: не нахал, не хапуга, ласковый, добрый, а главное - молодой и красивый. Ольга не любила стариков. Но и к ласковости Друтькиной относилась осторожно.
- Не замерзла?
- Не-ет…
- Кровь у тебя кипит. А я заколел, пальцы не могу разогнуть. Откуда он, такой холод? Рано же еще.
Ольга незаметно вздохнула: знала, чего ждет полицай, когда жалуется на холод. Нагнулась над прилавком, не вынимая бутыль из корзины, накрытой платком, налила в кружку, протянула Друтьке. Тот как-то стыдливо оглянулся, но соседки торговки отвернулись: они, мол, не видят, у кого угощается пан полицейский. А пан очень быстро, с размаху, выплеснул полкружки вонючей самогонки в пасть. И застыл, будто прислушиваясь к сигналу далекой тревоги, потом весело крякнул:
- Вот когда, падла, дошла до жилочек! Огонь! Пламя!
Ольга про себя думала: "Жри, чтоб тебе внутренности сожгло", - но все же засмеялась: угостить человека ей всегда было приятно.
Развернула старое одеяло, достала из кастрюли вилкой два драника и опять подумала: "На, живоглот, закуси".
Полицай запихнул в рот сразу два драника, проглотил не жуя. Похвалил:
- Вкусное у тебя все, Ольга. Хорошая ты хозяйка. Бери меня в примаки.
Ольга весело крикнула соседке:
- Слышала, тетка Стефа? Еще один примак! Вот везет мне!
И повернулась к полицаю:
- Тут перед тобой, посмотрел бы, какой пан напрашивался в примаки. Ого! Мужчина во! А какой кожушок на нем. Чудо!
Друтька нахмурился.
- Из панов не бери. Из нас, мужиков, выбирай.
- О чем это вы болтаете? У нее муж есть, - вступилась за Ольгу соседка.
- Где он, ее муж? - Самогонка ударила в голову, и Друтька, сразу побагровев, угодливо улыбнулся: хотелось еще выпить, и он было потоптался перед Ольгой, но вымогать не стал, пошел искать других, кто платил дань такой же жидкой натурой.
- Вот повадились, как татары, - сказала Стефа, когда полицай отошел.
Через некоторое время они, четыре опытные торговки, стали обсуждать размеры взяток, которые следовало давать полицаям и немецкому патрулю, - кому сколько, чтобы была одна норма, одна тактика.
В разговоре Ольга не заметила, как перед ее прилавком появилась Лена Боровская, или просто не сразу узнала подружку. С того времени, как поссорились в начале войны, они не разговаривали и видели друг друга только издалека.
Лена была в стареньком пальто, слишком легком для такой погоды, голова обернута клетчатым, как плед, платком, теплым, но старомодным, такие платки разве что еще до революции носили. Правда, теперь в оккупации, никакая одежда не удивляла, из сундуков вынималось все старье - старые шубы, сюртуки, сарафаны, армяки, поневы, их носили, торговали ими, выменивали на продукты. Но Лену платок этот очень старил, она выглядела в нем пожилой женщиной. Ольга даже растерялась, когда наконец узнала ее. Лена очень похудела, лицо вытянулось, пожелтело, нос удлинился, а под когда-то красивыми голубыми глазами легли черные тени, точно после болезни. Из гордости Ольга глядела на Лену молча - ожидала, чтобы она, Лена, поздоровалась первая.
Лена не сказала "здравствуй", но улыбнулась посиневшими губами примирительно и, съежившись, пожаловалась:
- Х-холодно…
Этого было достаточно, Ольге стало жалко подругу. Хотя семью их она осуждала: "Дураки они, эти Боровские. Как дети. Все же дома - и старик, и мать, и братья. И ничего не умеют сделать, чтобы не голодать".
- Драника хочешь? - неожиданно для себя спросила Ольга.
- Хочу, - просто ответила Лена.
Откусывала она маленькими кусочками, согревая теплым драником руки и смакуя его, как самое дорогое лакомство. Глаза ее, словно потухшие, застывшие, бесцветные, сразу ожили, и в них засветилась прежняя голубизна. Ольга тоже оттаяла, радуясь, что школьная подруга после долгой ссоры пришла к ней первая.
- Дать еще драник?
- Если не жалко.
- Тебе не жалею.
- Не боишься, что сама останешься без картошки?
- Не боюсь.
- Запасливая ты.
- Да уж ворон не ловила. - Это был явный упрек им, Боровским, но то ли Лена не поняла, то ли решила не обращать внимания, или, может, голод привел к мысли, что жить нужно иначе. Во всяком случае, Ольге все больше нравилось, что Лена теперь такая кроткая, покорная, без гонора своего комсомольского, который она часто проявляла и в школе, и работая в типографии, и особенно в начале войны.
- Домой не собираешься? - спросила Лена, доев вторую пару драников уже торопливо, не то, что первую.
Ольга догадалась, что Лена хочет что-то сказать, о чем тут на рынке, говорить не отваживается.
- А правда, какая торговля в такой холод! - И, удивив соседок, поставила завернутую в одеяло кастрюлю в корзину, вскинула ее на плечо. Лене сунула клеенчатую сумку с самогонкой и свеклой.
Друтька, которому не удалось больше ни у кого поживиться, увидев, что Ольга уходит, разочарованно раскрыл рот и поплелся следом.
Может, потому, что увидели за собой полицая, хотя и на значительном расстоянии, или потому, что грязь за день оттаяла и нужно было идти гуськом, след в след, наступая на одни и те же кирпичи и кладки, чтобы не попасть в лужи, они долго шли молча. Когда вышли на свою, более сухую, песчаную улицу, пошли рядом, потом обернулись: полицай отстал, у него еще были остатки совести, чтобы не идти за вторым стаканом самогонки в дом.
Ольга спросила:
- Что ты делаешь, Лена?
- Работаю.
- Где?
- В типографии.
- В немецкой? - очень удивилась Ольга.
- Нужно же как-то жить.
- Вот это правда! - чуть ли не крикнула от радости Ольга. - Нужно как-то жить. А ты меня упрекала.
Лена смолчала. Потом неожиданно попросила:
- Слушай, забери одного человека из лагеря в Дроздах.
- Как же я заберу его?
- Как мужа. Женщины забирают мужей…
Ольга знала: некоторые минчанки и жительницы пригородных деревень выкупили кто своих мужей, если им посчастливилось очутиться тут, близко от дома, кто чужих. Ольга тоже ходила в Дрозды, в Слепянку, ездила в Борисов - искала своего Адама. За хороший выкуп немцы отдают пленных красноармейцев, только комиссаров не отдают.
- У меня есть муж. Что скажут соседи?
- Ты только выкупи его да выведи из лагеря, а там уже не твоя забота.
- Ага, чтобы охрана подстрелила? Было ведь уже, говорят, такое, что начали стрелять в баб. Положишь голову неизвестно за кого.
Лена остановилась, схватила Ольгу за лацканы пальто, глаза ее горели, щеки болезненно румянились.
- Ольга, это очень нужный человек.
- Кому нужный? Тебе? Так ты и забирай.
- Народу… народу нужный, - странно, как бы захлебываясь, прошептала Лена.
- О милая моя! - засмеялась Ольга. - Что мне думать о народе! Народ обо мне не думает.
Лена рывком притянула ее к себе и горячо зашептала в лицо:
- Олька! Нельзя так… Нельзя… не думать о народе. Когда-нибудь у нас спросят… дети наши спросят… что мы сделали, чтобы освободиться от нечисти этой… Ты хочешь, чтобы твоя Света выросла в рабстве? И вырастет ли вообще!.. Ты еще не узнала, что такое фашизм!
- Если я буду жива, то вырастет и моя дочь. А если ты меня втянешь в партизаны и меня повесят, как тех, в сквере, то о ребенке моем никто не подумает. Никто!
- Я тебя не втягиваю в партизаны. Я тебя прошу спасти человека.
- На хрена мне твой человек!
- Эх, Ольга, Ольга! - легонько отпихнув Ольгу, с печалью и разочарованием сказала Лена, повернулась и побежала с середины улицы ближе к заборам, будто испугалась или искала убежища от чужих глаз.
"Ну и пошла ты…" - в первый момент хотелось крикнуть Ольге и добавить базарное слово. Но Лена уходила медленно, маленькая, сгорбленная, как старушка, в старомодном платке. И Ольге вдруг стало жаль ее. И себя. И еще о дружбе с Леной пожалела, почувствовала, что ведь так разойдутся они навсегда, на всю жизнь врагами станут. А врагов хватает чужих.