В один из таких боев мы захватили небольшую полусожженную фашистами деревеньку, и среди трофеев нам достались полтора десятка автоматов, два ротных миномета, тридцатисемимиллиметровая пушка с боеприпасами и огромный, весь в перламутре аккордеон.
Пушку с боем захватил Лабушкин, аккордеон нашел Береговский, оба почти одновременно доложили мне о трофеях, и Береговский, вспомнив про Петрова, насмешливо посмотрев на Лабушкина, предложил подарить аккордеон артисту. Это было разумно, я позвонил командиру батальона, попросил сообщить в ансамбль, однако нам скоро пришлось забыть и об артисте, и об аккордеоне: начались немецкие контратаки.
Бой продолжался до полудня, и мы основательно устали. Сзади нас, посреди деревеньки, пылала почти совсем новая изба. Койнов, оглянувшись, с беспокойством спросил у Лабушкина, пробовавшего утром пиликать на аккордеоне:
- Ты где аккордеон-то оставил, не в той избе, что горит?
- Как раз в той, - ответил Лабушкин. - Надежно горит.
- Вот и сделали подарочек артисту, - осуждающе глядя на него, проговорил Койнов.
- А я знал, что ее снарядом подожгут, эту избу? - обиделся Лабушкин. - Пушке вон ни черта не делается, стоит себе и стоит, а избу, пожалуйста, в костер превратили. Я тоже в этом виноват?
Между деревенькой и окопами, на пригорке, видная отовсюду, стояла захваченная Лабушкиным пушка: в нее действительно не попало до сих пор ни одного осколка.
В полдень фашисты сделали небольшой перерыв, мы воспользовались этим, подровняли окопы, подтащили боеприпасы, отправили в тыл раненых. Повара даже успели раздать обед. Мы только съесть его не успели, так как опять началась артиллерийская обработка нашего переднего края и фашисты пошли в контратаку. Теперь среди них, покачиваясь и стреляя на ходу, полз танк.
Фашистов, бежавших на нас пешими, мы положили на пашне, но танк продолжал ползти, пули не брали его, и у нас осталась надежда только на гранаты. Мы ждали, когда он перевалит через окопы, чтобы ударить сзади по его мотору, по гусеницам и другим уязвимым местам. Но случилось такое, что мы сразу и не поняли. Танк вдруг круто развернулся и, густо задымив, на самой предельной скорости помчался вдоль окопов.
- Глядите, задымил! Подбили! - закричал Лабушкин. - Надежно!
Сзади нас, возле пушки, орудовал какой-то солдат. Вот он, не торопясь, прицелился снова, и танк, закрутившись на месте, стал.
Скоро фашистская контратака захлебнулась, и над окопами воцарилась тишина.
Возле пушки спиной к нам сидел незнакомый человек, бинтуя индивидуальным пакетом пораненную руку. Гимнастерка его была разорвана и перепачкана кровью. Подбежав, мы узнали в нем артиста Петрова.
- Помогите-ка, товарищи, - сказал он. - За аккордеоном вот пришел. Трудновато было?
- Да что говорить! - отозвался Койнов, бинтуя ему руку. - Знамо дело, трудновато.
- А аккордеона-то ведь нету, - смущенно сказал Береговский. - В избе сгорел. Не доглядели.
- Ну, что ж, - Петров посмотрел на пылавший танк. - Эта штучка, пожалуй, стоит аккордеона, как вы думаете?
- Эх-ма! - вдруг воскликнул Лабушкин и, сорвавшись с места, побежал к окопу.
Вернулся он с вещевым мешком в руках, торопливо развязал тесемки и, вытащив из мешка свою губную гармошку, протянул ее Петрову.
- Возьмите вот. Хоть и не аккордеон, а все-таки…
- Глядите! - удивленно произнес Береговский. - Из нашего Лабушкина тоже, оказывается, скоро человек получится.
- Ладно тебе, - укоризненно проговорил Лабушкин.
- Спасибо, - Петров поднялся.
- И вам спасибо, - обрадованно заулыбался Лабушкин.
- Мне не за что, - и он пошел от нас прямо по полю, минуя деревеньку, посредине которой догорала изба, а в избе - перламутровый аккордеон.
- Ну, - спросил Береговский, в упор глядя на Лабушкина.
- А что "ну"? - ответил тот. - Советский человек, он всегда человек…
- А ты сомневался, значит?
- Не сомневался, а так… - и они любовно посмотрели вслед уходящему Петрову, бережно прижимавшему к груди раненую руку, уносившему в кармане плохонькую, расстроенную гармошку Лабушкина.
КОММУНИСТЫ, ВПЕРЕД!
Ночами на всем переднем крае было непривычно оживленно и многолюдно. К рассвету это оживление затихало, а вечером все начиналось снова. За передний край уползали саперы и разведчики. Увеличилось число наблюдательных пунктов: артиллерийских, пехотных, танковых. С дальних батарей приходили с лопатами группы солдат и отрывали для своих пушек огневые позиции. Почти беспрерывно осторожно шли люди со снарядами, минами, патронами, гранатами. Все это складывалось в нишах, невдалеке от переднего края или на самом переднем крае, распределялось по ротам, батареям, взводам.
Вот уже неделя, как всюду ночами, тайно от врага, готовилось наступление.
Летние ночи были коротки. С восходом солнца вся работа затихала, и только десятки стереотруб, перископов и биноклей продолжали внимательно следить за поведением противника, отыскивая его дзоты, укрытия, блиндажи, огневые позиции. Все это заносилось на карты и схемы.
Когда Койнов, сменившись с поста и поспав несколько часов, вышел из блиндажа, солнце уже было высоко.
Над передним краем стояла обычная утренняя тишина. С поля, начинавшегося по ту сторону оврага, легким упругим комочком взмыл в небесную синь и с радостным звоном пропал, растаяв в ней, жаворонок.
Из оврага, в который спустился Койнов, тянуло дымом. Там, над небольшим костром, был подвешен котелок: грели воду. Возле костра, на самом солнцепеке, развалился, попыхивая трубочкой, Береговский. Щурясь, он с улыбкой наблюдал за тем, как бреется Габлиани. Перед Габлиани, сложив ноги калачиком, сидел Лабушкин, держа в руках зеркало. Габлиани, с намыленными щеками, с бритвой в руке, стоял на коленях и сердился.
- Слушай, - страдальчески морщась, говорил он. - Я же только штаны свои вижу, а не лицо. Как ты держишь!.. Поверни еще, еще…
- Ну и щетина у тебя, - сказал Лабушкин, не обращая никакого внимания на то, что Габлиани сердится. - Щетина у тебя, ровно как у борова.
- Он тебе, Иван, всю бритву затупит, - заметил Береговский, все так же невозмутимо попыхивая трубочкой.
- Перестань! - нетерпеливо воскликнул Габлиани, оглядываясь. - Не говорите мне под руку. Что у вас за привычка у обоих!
Койнов, умывшись из ручейка, тоненько журчавшего по дну оврага, подсел к ним.
- Вот, парторг, - обратился к нему Береговский, кивнув в сторону Габлиани, - собираем дружка милого.
- Ладно ли собираете? - спросил Койнов, щепочкой доставая из костра уголек, чтобы прикурить.
- Свой подворотничок гуттаперчевый отдал ему, - продолжал Береговский, не отвечая на вопрос Койнова.
Габлиани вызывали в полк, на парткомиссию. Вызывали его к десяти часам, а собираться он начал с рассвета. В этих сборах деятельное участие принимали его друзья - Береговский и Лабушкин. Габлиани волновался. Он никогда, даже идя в атаку, не волновался так, как сейчас.
- Слушай, парторг, - с беспокойством сказал он, протираясь одеколоном после бритья. - Спроси у меня еще что-нибудь, а?
Последнее время он при удобном случае все приставал к Койнову, чтобы тот проэкзаменовал его.
- Ну, скажи ты мне, - начал было Койнов и вдруг замолчал, прислушиваясь: в небе, все приближаясь, просвистел снаряд. Он разорвался невдалеке от солдат, взметнув комья сухой земли.
- Скажи ты мне, - продолжал Койнов спокойным и ровным голосом, как будто ничего не случилось. - Скажи, кто может быть членом партии?
- Членом партии, - громко, взволнованно и торопливо, словно боясь, что его могут прервать, и радуясь, что он сумеет ответить на этот вопрос, заговорил Габлиани, - членом партии может быть всякий трудящийся человек, если он согласен с ее уставом и программой, работает в одной из ее организаций, аккуратно платит членские взносы, выполняет все решения партии и готов отдать за нее жизнь.
Сказав это, Габлиани вопросительно поглядел на парторга.
- Ну, последнее-то ты сам добавил, - с улыбкой сказал Койнов. - В уставе этого нет. А так вообще хорошо, молодец! Только не спеши.
- Как нет? Слушай! - удивленно приподняв брови, перебил его Габлиани. - Как нет? - И он торопливо вытащил из кармана серенькую книжечку - Устав и программу партии, с которой он в последнее время не расставался. Прочитав вслух тот параграф устава, где говорится о членстве, он в недоумении пожал плечами.
- Правда, нет, - проговорил он, удивляясь, что именно о том, что для него казалось самым главным, самым логическим и естественным - отдать всего себя, а если потребуется, и самую жизнь за дело партии, - в уставе, оказывается, не говорилось ни слова. А ведь Габлиани, много передумавший, прежде чем подать заявление с просьбой о приеме его в партию, именно этот вопрос не однажды задавал себе. "Смогу ли я быть достойным высокого звания коммуниста, смогу ли я отдать всю свою жизнь партии?" - много раз спрашивал он себя. И если он не смог ответить на первую часть вопроса утвердительно, зная, что об этом должны сказать другие, то во второй части у него не было никаких сомнений. Да, он сможет отдать все, сделать все, что прикажет ему партия. И только после того, как он сказал себе это, он, уже не колеблясь, написал свое заявление и передал парторгу.
- Это не опечатка? - опросил теперь Габлиани.
- Нет, - сказал Койнов, - не опечатка, но в общем-то ты правильно сказал. Коммунист должен быть именно таким человеком.
Лицо Габлиани просияло. Быстро надев гимнастерку, хотя и старую, но чисто выстиранную, ладно сидящую на нем, с приколотыми к ней боевыми медалями и орденами, взяв автомат, он, стройный, подтянутый, молодцевато вскинул руку к пилотке: