* * *
Шубин. Василий Павлович Шубин. Крестьянин, русский солдат, советский военком, большевик-ленинец. Прошел ты сквозь бури и грозы эпохи рядовым бойцом, гибель твою не отметила эпоха некрологом и память о тебе не украсила посмертным орденом…
Шубина везли в телеге за околицу села в паре с незнакомым коммунистом из села Вандакурово. Тот был тоже избит и еле передвигал ноги. Василий Павлович старался поддерживать товарища хотя бы плечом: руки обоих были связаны.
– Потерпи, браток, еще малость. Сейчас все кончится. Потерпи, немного уж, недолго… Тебе денег давали?
Вандакуровец утвердительно покачал головой.
– Не принял, значит? Хорошо, браток, очень хорошо!.. Ты смерти не бойся – все равно ведь когда-нибудь.
Цыган согнал пленников с телеги:
– А ну, шагай! Таскать вас не перетаскать!
Их поставили рядом с дорогой, в низкорослом березняке.
Рябой парень воровато огляделся, мгновенно вскинул к плечу двустволку-обрез и спустил курок… Вандакуровец упал в траву. Парень щелкнул вторым курком, но цыган вырвал ружье, прошипел:
– Ты что творишь, лярва? Забыл, как велено? – И, хакнув, словно работая вилами, ударил комиссара штыком в предплечье…
– Вота!.. Этак!
Снова насквозь проткнул тело. Под ключицей.
– Зачем ты?… – простонал Шубин. – Бей против сердца…
– Не учи, коммуна! Сам знаю, куда! Велено пороть штыком, пока не войдешь в согласье…
И начал наносить короткие отрывистые удары в плечи, в руки, в ноги, между ребер…
– Зря стараешься, холуй бандитский… – сквозь стоны выдохнул Василий Павлович.
– А поглядим…
Цыган смахнул пот со лба.
– Запарился я с тобой, коммунист. Покурить охота.
Рябой парень уже стащил сапоги с застреленного вандакуровского партийца и, присев на пенек, переобувался…
Солнце уже клонилось к закату, и тени стали длинными, когда по дороге затарахтела телега. Ехала с полей колыванская девчонка Вихорева.
Вдруг конь всхрапнул и метнулся к обочине. Девочка спрыгнула с телеги, привязала карьку к деревцу и прислушалась. Слабый, еле слышный стон донесся из березняка. Она пошла в заросли и остановилась, оцепенела.
Шубин узнал Вихореву.
– Воды… Скорее… Жене скажи! Воды…
Девочка бросилась к лошади и, настегивая, помчалась к селу, но на бандитской заставе в телегу с ходу прыгнул волосатый человек. Перехватил вожжи.
– Чевой-то разогналась?
Девочка заплакала.
– Пусти, дяденька!.. Тамотка дядя Вася… Шубин…
– Иде?!
– На оешинском свертке… В канавке…
Волосатый ощерился.
– Ишь, живучий!
Смахнул девочку на дорогу, повернул оглобли и ожег лошадь кнутом.
Найдя хрипевшего комиссара, волосатый удивленно вскинул брови:
– И впрямь – живой!.. Не торопкий ты помирать, Шубин… Так и быть, подмогну!
Комиссар не открывал глаза и судорожно скреб пальцами землю… Волосатый шагнул в заросли, достал из кармана штанов нож, облюбовал молоденькую березку и долго, аккуратно ломал и выстругивал дубину. А когда дубина была готова, занес ее над головой комиссара…
Двадцать восемь штыковых ран оказалось на теле Шубина. Двадцать восемь…
С речной стороны Колывань была опоясана двойной линией обороны. Окопы – в полный профиль, но без колючей проволоки: выяснилось, что баржонку с мукой и проволокой, приютившуюся у хитрой избушки на речке Чаус, утащил накануне в Дубровино какой-то предприимчивый катерный капитанишка.
В окопах переднего края копошились мобилизованные: бабы, девки, подростки. Долбили заступами сухую землю.
По брустверу расхаживали цыганские парни с кнутами за поясом, зубоскалили, заигрывали с бабами. Те отбрехивались:
– Чтоб вам ни дна, ни покрышки! Навязались нечистики на нашу шею!..
Вторую линию занимали самсоновцы. Лихая банда, привыкшая к молниеносной сабельной рубке, к стремительным налетам и не менее стремительным отходам, не признавала окопной позиционной войны, но есаул, сам работая шанцевой лопаткой вместе со всеми, пригрозил расправой. Бандиты знали, что есаул на ветер слов не бросает, и копали.
В низкорослом березняке стояли заседланные кони.
Новый "главком" фельдфебель Начаров не выходил на вторую линию. Браво расхаживал по переднему краю.
– Ходи веселей! Наляжь, мужики! Наддай, бабы, девки! – и сыпал раешником для пущего ободрения: – Идешь в бой – держи хвост трубой!.. Коммунары-шпаны, на траех одни штаны, через день обедают, пить на речку бегают!.. Жми на лопаты – завтра будем жить богато!.. Коммунарски бабы модны, по три дня сидят голодны!..
Но веселая фельдфебельская агитация не доходила. Бабы провожали "главкома" злобными взглядами, перешептывались:
– Навовсе свихнулся, чучело!..
Начаров уличил двух девок в нерадивости. Поочередно вытянул плетью. Девки взвыли жуткими голосами:
– Уй-уй-уй! Ты что, спятил?
Невдалеке показался губинский тарантас. Губин вылез из пролетки на редкость веселый, поздоровался за руку, одобрительно похлопал по плечу.
– Робят?… Молодца, молодца!.. Ну, кажи, рассказывай свои планы.
Начаров шел рядом, чуть-чуть отставая: видел не раз, как встречают инспектирующего.
– Эта – правый фланг. А туды – левый. Тут центр обороны, а вон у того кустика – пулеметная точка. Место скрытое, прицел выверен. От пристани до нас, сам знаешь, поболе семи верст. На выбор будем красных бить!
– Выстоишь, гвардеец?
– Как пить дать!
Хозяин вздохнул:
– Так, так… Айда, сходим к самсоновским.
Но есаул в группе своих сам шел к Губину.
– Извольте – в сторону!.. – А в сторонке продолжил: – Я офицер казачьего войска! Я пришел сюда коммунистов бить, а не баб! Предлагаю немедленно убрать всю цыганскую рвань! И к чертовой матери вашего "главкома"! Не хватало, чтобы я унтеру подчинялся! Пусть передаст командование мне.
Губина передернуло:
– Ан подчинишься, ваше благородие! Подчинишься! Невелика цаца!..
– Это ты мне, хам?!
Есаул поднес ко рту свисток. Звонкая трель прошла по окопам из конца в конец. Самсоновцы всей оравой кинулись к главарю.
– По коням, хлопцы!..
Рубец на щеке есаула налился кровью.
Натренированная в бесконечных боях, вышколенная самсоновская банда, протарахтев бубнами, взяла с места размашистой рысью – исчезла.
Губин не выругался, не затопал ногами, он смотрел в поднятое копытами облако пыли, как смотрят вслед катафалку, увозящему покойника, слывшего при жизни богачом и вдруг оказавшегося банкротом…
Сказал Начарову:
– At, жулик!.. Вывернул шубу! Омманул. А мне не страшно!
– Казак, станишник! – вставил фельдфебель. – В германскую насмотрелся я на ихнего брата. Пограбить – первые, а как до боя – в кусты.
– Ладно. Сади всех наших в окопы. Баб отпусти… Цыганам объяви: если стрелять согласны – плачу серебром. Пулеметы-то проверил?
– Как часы. Почти новые пулеметы. Расчеты подобрал, нашлись способные. Патронов только мало.
– Знаю, что мало. Экономить!
– Сказывают, у попа Раева в соборе – пять ящиков.
– Слыхал и я.
– Мы было сунулись, но тот долгогривый на паперти с крестом встрел. Нет, грит, никаких патронов! Если храм божий оскверните – отлучу, грозится, от церкви!.. Мужики, понятное дело, не решились. Может, Ваське Жданову попа препоручить, Михал Дементьич?
– Брось! Не думай! Часу тогда не проживем – за попа нас на наших же вожжах удавят. Сам съезжу. Слепцова-прапора взял к себе?
– На левом фланге орудует.
– Выпимши?
– Тверезый. Боевой прапор, даром что молод.
– Ну, бывай, гвардеец… Воюй!.. Поехал я. Вечером приходи. Ночью-то коммуна не полезет, а с утра, пожалуй, жди гостей.
Губин повернул тарантас обратно.
По дороге шли вооруженные трехлинейками, дробовиками и берданками ратники-добровольцы. Шли вразброд, небольшими группами, с пьяным весельем горланили частушки. Губин, глядя на свое воинство, хмурился: шпана – не бойцы!
Ближе к селу стали попадаться мобилизованные. Эти несли пики, лопаты и топоры. Они, выгнанные из изб насильно, шагали молча и поглядывали в березняк – не худо бы смыться.
Под самой околицей встретились трое. Двя цыганенка, лет по пятнадцать, накинув петлю на шею, тащили к позициям костлявого, сутулого мужика лет сорока, облаченного в кургузый солдатский френчик с могучими британскими львами на кожаных пуговицах. Вместо левой ноги – деревяшка. Калека упирался и все норовил ткнуть костылем поводыря, но терял равновесие, валился на дорогу, а цыганята орали басами по-взрослому:
– Давай, давай!
– Подымась, уросливай!..
– Вставай, зануда!..
Губин проехал через Соборную площадь и слез с пролетки у дома протоиерея Раева. Вошел в гостиную, не сняв фуражки, рявкнул:
– Где Кузьма?!
Попадья бросилась в мужнюю половину, но протопоп сам вышел из кухни. Подняв над головой золоченый наперсный крест, возопил:
– Вон!.. Вон, святотатец!..
Губин снял фуражку, попятился:
– Чо ты, Кузьма Лександрыч?… Ить этта – я.
– Вон, спирит, исчадие тьмы!.. Изыди!..
Отец Раев вдохновенно запел: "Да воскреснет бог и расточатся врази его…"
На пение подоспели из трапезной пономарь и дьякон – мужики повыше самого Губина и в плечах – косая сажень.
Гость взмолился:
– Кузьма Лександрыч!.. Прости христа ради. Отец Кузьма!.. Патроны… Богом прошу… Патроны, отец…
Не допев псалма, Раев умолк… Опустил крест на грудь. С великой скорбью ответил: