– Как вы добры, доктор! – молитвенно сложив руки на груди, произнесла сестра.
Провожаемый, влюбленным взором, доктор отправился в самую дальнюю палату больницы.
Вход в эту палату был заставлен большим шкафом, так что войти в нее можно было, только протиснувшись в дверь боком. Коридор не освещался. Палата, собственно говоря, представляла собой крохотную комнатку. Когда-то ее использовали как бельевую. Теперь здесь стояли две кровати. На них лежали красноармейцы, доставленные сюда с лесозаготовок накануне мятежа. Оба не могли двигаться из-за перелома ног.
Под подушкой старшего красноармейца лежал партийный билет.
Оба знали, что за окнами бушует банда, слышали грохот стрельбы. Каждую ночь ждали смерти. Доктор Соколов, "великий человеколюб", спас их. Или, во всяком случае, пока спасал.
– Как самочувствие, товарищи? – спросил главврач, присев на койку старшего бойца. – Болят ноги?
– Сердце болит, товарищ доктор, – вздохнул солдат. – До чего же сердце болит! Ну, что там?
Соколов ответил шепотом:
– Все то же. Многих убили… Не всем так повезло, как вам, братцы…
– Спасибо! Век помнить будем, коли живы останемся.
– Надо надеяться. Думаю, еще три-четыре дня… Потом придут наши. Но, все же… возьмите-ка ту штуку.
Соколов подал старшему красноармейцу "кольт".
– Осторожнее. Заряжен.
Красноармеец жадно ухватил оружие обеими руками, прижал теплую сталь к груди.
– Ну, товарищ доктор!
Доктор поднялся с койки, заботливо поправил одеяло.
– До свидания, товарищи, до завтра. Крепитесь. Больше выдержки.
– Вот душа-человек! – восторженно сказал младший боец, когда дверь за доктором плотно прикрылась. – Эх, и мне бы!..
– Ладно! С этой пушкой я за двоих отвечу бандюгам!
Душа-человек в этот момент уже шел навстречу Губину. В кабинете доктор строго посмотрел на гостя.
– Почему без супруги приехали, Михаил Дементьевич? Мы же условились: все встречи в присутствии вашей болящей.
Губин харкнул в окно, прошелся по комнате.
– Не до того мне. Плохо. Прахом идет дело!
– Знаю все, батенька, знаю. Поторопились и переборщили вы с коммунистами. Надо же было шум поднимать на весь уезд! Слушайте: у каждого врача на случай серьезных осложнений всегда есть в запасе сильнодействующее средство. Все испробовано, и другого выхода нет. Скажите, вы большевиков всех прикончили?
– Которые в подвалах, покель дышут.
– Нужно одного-двух из большевистской головки завербовать. Вот что, Михаил Дементьевич…
Беседа была непродолжительной, но тактически содержательной.
Вскоре доктор вызвал сестру-фармацевта.
– У супруги Михаила Дементьевича опять осложнение. Слегла. Вот рецепт. Приготовьте сейчас же!
Забрав лекарство, Губин уехал несколько окрыленным.
Придя домой, Соколов заперся в кабинете на ключ и сел за письмо в далекий Иркутск некоему "коллеге". Долго и тщательно обдумывая каждую фразу, доктор писал:
"…Таким образом, несмотря на все принятые меры, фурункул прорвался преждевременно. Создался миниатюрный, но весьма болезненный локальный абсцесс, к сожалению, отодвинувший на неопределенное время санацию всего организма. Собственно, этого следовало ожидать, учитывая грубое знахарство коновалов из рассыпавшейся прошлогодней корпорации плюс профанацию от "сибирской гомеопатии", тоже приложивших руки к лечению. В связи с наличием септических явлений в ближайшие дни следует ожидать решительного вмешательства хирургов и ампутации. В этих условиях общая санация будет надолго отложена. Будучи приглашенным для консультации, я порекомендовал единственное доступное сейчас средство – переливание, но сомневаюсь в эффективности… Найти в местных условиях подходящую группу крови вряд ли возможно… Прошу вас, коллега, изложить свои соображения. Я же, на сей раз, умываю руки".
Запечатав письмо, доктор подошел к умывальнику и действительно стал мыть руки. Большие, красивые руки, из тех, что принято называть умными.
XI
Если подойти к покатому подоконнику, немного наклониться и взглянуть вверх, в узкий зарешеченный прямоугольник подвального окна, сперва увидишь смазанные сапоги бандита-караульного, потом, когда сапоги сделают два шага вправо и влево, откроется кусочек бирюзового неба. Воля!..
Их было девять в этом подвале, захваченных мятежниками, уцелевших от расправы в первый день восстания, большевиков. Присев на корточки, вглядывались в голубую полоску неба, жадно ловили струившееся в сырость подземелья солнечное тепло, подставляли лучам узловатые, натруженные руки.
Избитые, в окровавленных лохмотьях, они молчали. Каждый знал: будет закат, за ним придет ночь, и, может быть, ночь эта станет для них последней. Так о чем говорить? Ведь даже предсмертного наказа не оставишь! Думали каждый о своем. Всех придавила тяжесть неотвратимого конца.
И вдруг из полутьмы в углу – голос. Хриплый, но по-солдатски грозный:
Вставай, проклятьем заклейменный!..
Обреченные недоуменно оглянулись, сдвинулись.
Пел волостной военный комиссар Василий Павлович Шубин.
Кто-то чиркнул уцелевшей зажигалкой. Шубин стоял, опираясь спиной о кирпичную кладку неоштукатуренной стены, зажав в кулаках по кирпичному обломку. Лицо его в запекшейся крови было страшным.
Коммунисты слушали, и с каждым словом гимна неотвратимость отодвигалась все дальше и дальше на задворки сознания, а сердце наполнялось ощущением близкого боя.
Подвал грянул хором:
И в смертный бой вести готов!..
Часовой с улицы крикнул в окошко:
– Замолчь!
В него швырнули половинкой кирпича. В ответ ударил выстрел. Узники колупали кирпичную кладку гвоздем, срывая ногти, пальцами тащили обломки в общую кучу. Кто-то обрадованно крикнул:
– Ребята! Вот!..
Невесть откуда и как попавший сюда обломок серпа ускорил дело.
Часовой пальнул в подвал второй раз. Пуля, отбив кусочек стены, волчком завертелась на полу.
Град кирпичных осколков полетел в окно. На улице послышался топот сапог, раздался визгливый тенорок Жданова:
– Тебе кто стрелять дозволил?!
– Так воны ж каменюками у морду! – оправдывался хохол-часовой. – Ось бачьте, як раскровянылы… Стинку рушат!..
– Рябков, заступай ты. После подмену пошлю. Да с винтарем без приказу не балуй!
В подвале замолкли. Слушали. Жданов, стараясь держаться от окна подальше, крикнул:
– Эй, коммуна! Разговор имеется. Сыпьте к дверям, член комитета говорить будет.
В коридоре зашаркали чьи-то подошвы, послышался старческий кашель, с хлюпаньем, присвистом. Елейный голос Базыльникова спросил:
– Шубин тута?
Коммунисты насторожились. Василий Павлович подошел ближе к двери.
– Я Шубин.
– Слышь, Вася… "Сам" выборного от вашей ком пании требоваит. Для беседы, значит. Пойтить бы тебе, Вася? Как ты – главный чин… По-доброму, по-хорошему… Ась?
– Перестрелять по одному хочешь?!
Базыльников ответил с укоризной:
– Этта, Вася, нынче даже вовсе не обязательно. Сказано: по-хорошему…
"Должно быть, наши нажали, – подумал Василий Павлович. – Может, в обмен или пошлют делегатом? Такое в гражданскую случалось… Э, куда ни шло!"
– Открывай, гнида!
– Сейчас открою. Только ты, Вася, не фулигань!
Загремел висячий замок, звякнула щеколда.
Шубин положил в карман кусок кирпича, вышел в коридор, слабо освещенный мигающей свечой. Рядом с Базыльниковым стояли два вооруженных бандита.
– Ну, мотай вперед, – сказал один из охранников.
Двухэтажный дом купца Губина был полон вооруженных людей. Они слонялись по комнатам, из которых уже вывезли почти всю мебель, резались в очко, менялись оружием, приторговывали колечками, браслетами, часами.
На лестничной площадке второго этажа к Шубину подошел увешанный тремя револьверами Жданов:
– Обожди, ребята!
Мгновенно, почти неуловимым движением провел по брюкам Шубина раскрытой бритвой. Из распоротого кармана вывалился кирпич. Второй охранник, рябой парень лет девятнадцати, ногой отбросил кирпич в сторону.
– Смотри-ка!.. А мне – невдомек!..
Жданов хвастливо прищелкнул пальцами.
– Во как! У меня глаз – алмаз! Еще когда-то по молодости в сыскном служил, на всю губернию слава шла! Сам полицмейстер очень одобрял… Другой кто – шмонат, шмонат, а я – чик, и готово!
– И обратно, Вася, фулиганство, – неодобрительно заметил Базыльников. – А ить ни к чему…
Шубина посадили на скрипучий стул, одиноко стоявший посреди пустого зала. Две двери вели в хозяйские апартаменты. Базыльников, словно дорогому гостю, поклонился Шубину:
– Побеседуй тут, Вася. Я сейчас…
И скользнул в одну из дверей.
Жданов еще раз обшарил рысьими глазами клочья одежды комиссара и тоже исчез. Рябой парень уселся на подоконник, держа наготове обрез, Ромка-цыган у порога вертел самокрутку.
Василий Павлович выпрямился на стуле, хотел вделать глубокий вдох, но выдох отозвался резкой болью в груди. Эх, если бы силу! Выхватить у цыгана винтовку!..
Притушив цигарку, Ромка спросил:
– Слышь, как тебя… Скажи, коммуна ваша вроде кержаков, что ли?… Что вы против богатства прете, мы знаем. Ну, пограбите, пограбите, другими нажитое добро захаманите, а посля?… Грабить-то некого станет. Куда подадитесь?
Говорить Шубину было трудно. Все же ответил:
– Мы хотим, чтобы ни бедных, ни богатых на свете не было, чтобы все жили в достатке. От труда… А кто не работает – тот не ест.
– Ишь ты! А коли нам не желательно? Может, я вольный? Может, мне торговать охота? Тогда как же?