Голос старческий, но приятный, без скрипучих ноток. Юлия Михайловна подходит к ломберному столику, садится, всматривается. Но лицо хозяина дома – она уже не сомневается: конечно, это хозяин! – невидимо. Свет абажура направлен только на Юлию Михайловну, и невидимый бесцеремонно разглядывает ее. Чуть прибавил огонек лампы, и Юлия Михайловна успела рассмотреть – рука длинная и старчески высохшая.
– Гм… действительно – красавица!.. – вслух комментирует хозяин. – …Ну, давай, деточка, познакомимся. Кто ты – я знаю, а меня зовут Иван Васильевич… М-да, Иван Васильевич… Так звали грозного царя, помнишь?… Вот и я – Иван Васильевич!.. – старик повернул лампу. Свет упал на строгое сухощавое лицо: запавшие глаза, мохнатые брови, черная бородка с большой проседью… Юлия Михайловна чуть не ахнула – до того походило это лицо на виденные не раз изображения Ивана Грозного.
– Господи!..
– Тс-с-с… – предостерегающе поднял палец старик. – Иди за мной, умница.
Он привел гостью обратно на кухню и приказал хромому:
– Открой…
В подполье стояли старинный тигельный печатный станок "бостонка" и пишущая машинка "ундервуд".
– Тут, деточка, и будешь работать, – сказал старик, – два раза в недельку. Два раза… Савелий сейчас тебе покажет и расскажет все.
Когда за Юлией Михайловной захлопнулась калитка, провожатый снова вынырнул из тьмы и подошел к воротам дома, возле которых всего несколько минут назад утешал посланницу доктора. Щелкнула зажигалка, на миг осветив следы валенок. Большие и маленькие… Провожатый нахмурился. Впрочем, к утру все занесет!.. Стоп! А это что?…
На снегу чернела рукавичка. Провожатый поднял потерю, сунул в карман, усмехнулся, не спеша перебрался через улицу и скрылся в буране.
Телеграфистка Филатова угодила на "сверхурочную" службу.
Работа была не очень обременительной – две неполных ночи в неделю. И несложной. Юлия Михайловна стала вести корректуру листовок деникинского "Освага", залетевших в Сибирь еще при Колчаке. Печатала выправленный текст на "ундервуде", отдавала в набор хромому служителю Савелию – и начинал греметь станок "бостонка".
Савелий оказался словоохотливым.
– Жил я перед революцией вполне даже порядочно, лавку завел. Наборщиком уж не работал… Потом в Бийек пришли краснюки, лавку отобрали, скот пограбили. Ну-к, что ж, осатанел я от злости, пожег все остатнее хозяйство и в горы ушел, а как переворот красным случился – подался в святые кресты, в дружинники, стал-быть.
Через Савелия узнала Юлия Михайловна фамилию старца – Владиславский, узнала и то, что до красных служил он начальником Новониколаевской почтово-телеграфной конторы и что "с нонешним начальником дружит, водой не разольешь, и с губпродкомиссаром у него удавкой завязано".
Валентина Сергеевна сказала о Владиславском откровенно:
– Так он же сумасшедший, голубушка!.. И беспощаден: все наши его очень боятся. У него свои опричники есть, только никто их не видит, не знает… Но все это между нами, дорогая… Я вас как мать предупреждаю.
Хромой же отзывался о хозяевах с мужицкой пренебрежительностью:
– Стара барыня!.. Только и умеет, что жрать да гадить. Ни ума у нее, ни сердца.
Юлия Михайловна постепенно убеждалась, что в тумане, созданном вокруг мрачного "Ивана Грозного", по существу, никакой мистики нет.
Она продолжала вести корректуру обновленных Дядей Ваней колчаковско-деникинских листовок, стучала по клавишам "ундервуда", шелестела бумагой и командовала подручному:
– Режьте этот рулон, Савелий.
Однажды хромой спросил:
– Правда, барышня, что папаша ваш – партейный?
Юлия Михайловна подтвердила. Хромой глубоко вздохнул:
– В таком разе в толк не возьму, какая нелегкая вас к нам занесла?…
А Юлия Михайловна и сама уже думала: зачем, кому нужны эти лживые листовки? Папка за обедом однажды достал из кармана листовку Юлочкиной работы – сразу узнала.
– В депо стала появляться антисоветчина – листовки. Глупые, сплошь вранье, рабочие хохочут. Вот прочти, Юлка, – и вынул из кармана подметную прокламацию.
Юлия Михайловна не выдержала, ушла к себе. Сидя на своей узкой девичьей кровати, ломала руки: что же делать, господи? Что делать?
Приближалась ночь со "сверхурочным" дежурством. Юлия Михайловна не пошла на Кабинетскую, пятнадцать. И на дневном дежурстве комиссару почтово-телеграфной конторы сказалась больной. Тот, взглянув на бледное лицо старшей телеграфистки смены, достал из кармана борчатки сверток: ломоть хлеба, жидко намазанный маслом и густо посыпанный солью.
– Тут же ешьте, при мне, товарищ Филатова. Не стесняйтесь. Голодно живете? Ничего, я попробую вам в Губпродкоме дополнительный паек добыть…
Мама поставила Юлочке термометр и ахнула:
– Так я и знала! Ты ж больна, – тридцать восемь!
Юлия попросила вызвать доктора Андрея Ивановича, заведующего Изопропунктом. Ей хотелось одним ударом разрубить все. Она уже представляла себе, как это будет: "Не могу я больше, доктор… не могу! Видите – заболела. Освободите меня от этого ужаса!"
Вместо Андрея Ивановича отец Юлии привез Правдина, опытного врача-коммуниста, старого товарища по охоте.
Оставшись наедине с больной, Правдин заглянул в припухшие Юлочкины глаза, обведенные синими полукружьями, и сказал:
– Эк глазищи!.. Ревете?
Юлия Михайловна застеснялась.
– Реву, доктор…
Доктор выслушал ее.
– Сердце ваше, милая барышня, дай бог каждому. – И снова заглянул в глаза. – А нарыв, безусловно, есть. Взрежем? Расскажите мне, что вас угнетает? Я не поп, конечно, но в некоторых случаях врачи чудеса делают!
Доктор был добродушен и говорил, казалось, о пустяках.
За дверью Правдин сказал родителям:
– Нервы… Живет здоровая нормальная женщина на вдовьем положении, а жизнь-то требовательная штука. Там я оставил ей порошки, пусть пьет. Денька через два – зайду.
Спустя несколько дней доктор встретился на заседании Губкома с Прециксом.
– Слушай, председатель, есть у меня пациентка одна, очень, понимаешь, нервная. Интересовалась, знаешь, доктором Николаевым. Заметь, докторов у нас много, а ей вот интересен бывший белогвардеец.
– Как фамилия твоей пациентки?
– Филатова. Дочь члена райкома Михаила Филатова.
– А-а-а! Вот ты про кого!.. Эту дамочку мы знаем, она сама по себе интересна, и без доктора Николаева.
Помолчав, Прецикс спросил:
– Очень нервничает?
– У меня такое мнение: есть у нее что-то на душе!
– Слушай, доктор, не смог бы ты свести одного человека с этой вдовушкой? Парень интеллигентный, видный, бывший офицер…
– У меня, что ли, на квартире посводничать?
– Хотя бы.
Прошло еще несколько дней, Юлия Михайловна успокоилась. Подпольный станок снова начал стучать…
Как-то в аппаратную телеграфа зашел завгорздравом Правдин. Передал несколько телеграмм с пометкой комиссара, накормившего недавно телеграфистку Филатову круто посоленным хлебушком. Покончив с телеграммами, доктор пригласил Юлию Михайловну:
– Завтра суббота, приходите ко мне. Жена устраивает вечеринку, будут хорошие, умные люди. Придете? Вам необходимо немножко развлечься.
Юлия Михайловна пришла.
В числе гостей там оказался высокий молодой человек в синем морском кителе. Представился:
– Пономарев. – И многозначительно добавил: – Впрочем, мы уже знакомы. Разрешите вернуть вам эту вещицу.
Юлия Михайловна вздрогнула: в руках у нее лежала рукавичка, потерянная в тот вечер, наполненный бураном и страхом.
Юлию вновь охватил ужас перед "высшей силой"…
Пономарев был внимателен и неотступен. Однажды он привел ее в тихий уединенный домик на Межениновской улице. Юлия Михайловна, снимая шубку в передней, уже решила: всё. Сейчас потребует расплаты…
Но в полутьме комнаты стоял человек со щеточкой солдатских русых усов – Прецикс. Пономарев принес два стула, поставил к столу.
– Пересядьте сюда, – сказал председатель Чека, указывая на один из стульев, и сам сел напротив.
Пономарев курил на диване.
– Вот и пришло время нам поговорить начистоту, товарищ Филатова, – вздохнув, мягко и грустно сказал Прецикс. – Довольно вам мучиться. Выкладывайте всё. Всё без утайки.
Опять плакала дочь паровозного механика Юлия Михайловна Филатова… Наконец сказала:
– Хорошо, товарищ председатель… Пусть меня убьют, но и верно, я не могу больше!..
Она рассказала все, что знала, начав с Иркутска.
Потом отвечала на вопросы и снова плакала. Прецикс, заложив руки за спину, ходил по комнате. Пономарев вел протокол.
– Вы, товарищ председатель, наверное, сейчас всех их арестовывать начнете… А они и в тюрьме убьют меня.
– С чего это вы о тюрьме заговорили? Вы думаете, что на основании заявления такой плаксы можно арестовать полсотни людей? А чем вы все это доказать можете?…
– Но я клянусь вам: все, о чем я говорила, – правда!
– Клятвы – в церкви. А у нас прежде всего – дело!
– Что же мне делать? – упавшим голосом спросила Юлия.
Председатель опять стал ходить по комнате, заложив руки за спину… Наконец круто остановился:
– Вот что, Филатова… Я хочу верить вам, хочу думать, что вы искренни… Ведь вы – дочь рабочего, черт побери! И ваш отец – коммунист.
– Что же мне делать, товарищ председатель? – повторила Юлия. – Я сделаю все, что вы прикажете!..
– Если так – добро! Давайте работать вместе… Сейчас я познакомлю вас, Филатова, с одной славной женщиной. Пойдемте вот сюда…