Мы шли по главной улице: Катя с Тесаком чуть впереди, мы с Прыщом не отстаем. Если бы я давал название этой улице, я назвал бы ее Грязищей. Такого количества разметеленной в трясину земли в сухую осень я еще не встречал. Потрясающее ощущение, когда думаешь, что идешь по чему-то живому. Вытаскиваешь ботинки из топи и снова опускаешь их в трясину. Сад Политеха отдыхает! Не было времени оглядываться по сторонам и рассматривать местные строения, здесь куда важнее не упасть рожей в грязь. Следы были одного типа – тысячи человеческих ступней в ботах. Следов техники не наблюдалось, зато были радужные разводы почти в каждой маломальской лужице. Я абсолютно уверен, какая картина предстала бы перед нашими глазами, пройдись мы по правой стороне деревни, – заасфальтированные дорожки, клумбы с многолетними цветами, высоченные, под три метра, заборы… Считают, что Кондратьев в своей теории больших циклов выделял одними из основных следующие признаки посткризисного этапа – образование двух разных по доходам слоев населения: бедняков и богачей. Впоследствии как раз за счет разбогатевших граждан экономика страны возвращалась на прежнюю колею, богатство перераспределялось, и цикл сменялся циклом. Я спрашиваю у вас, господа, заседающие на недосягаемой для простого народа высоте, когда же мы перейдем из посткризисного этапа в этап стабильного развития? Учтите, что циклы Кондратьев рассчитал на период равный полувеку, а минуло двенадцать лет. Раз вы так высоко заседаете, может, вам лучше видно, когда там наступит время подъема? А если так, то поделитесь с нами этой информацией. Или крест России – вот такие вот деревеньки: справа – сытость, слева – мор; справа – жир, слева – кости? А, я вас спрашиваю? Молчите, и это неудивительно! В демократической стране, пытающейся строить рыночную экономику, случается подобное. Зависть и злоба – вот движущая сила миллионов людей в мировом экономическом процессе! И мы не исключение. Мы сами провоцируем беднейших братьев наших нападать и отбирать у богатейших из нас нажитое добро. И это нормально. Пугает другое – сколь долго будет идти процесс ненависти и самоуничтожения народа? Я просто хочу жить в стране, где меня смогут уважать, просто потому что я человек. Но этого не будет! Никогда!!! Слышите, эй, вы, там, наверху, этому никогда не бывать! И знаете, почему? Господа, знаете, почему? Потому, что мы всего лишь люди, а люди подобны дерьму!
Чавканье, чавканье, легкая ругань, чавканье – вот звуковая дорожка нашего похода. И я подумал, что она будет такою же, если исколесить Россию-матушку вдоль и поперек.
Я думал так до тех пор, пока Катя не сказала:
– Стойте! Кажется, мы пришли!
И это прозвучало как приговор. Смертный приговор. Мы стояли возле небольшого деревянного дома. Он был настолько старым, что даже потерял не только свой истинный, но и приобретенный со временем цвет. Широкие трещины расщепляли брусья вдоль. Кое-где на дом забирался зеленоватый мох, похожий на сфагнум. Фундамент погрузился в паутину зарослей репейника. Половину фронтона домика с фасада занимали засохшие поросли хмеля. Крышу покрывал шифер. Он был очень древним, об этом говорила хотя бы та деталь, что из серого он превратился в землисто-серый. На этом фоне не удивляла вся в сантиметровом слое сажи печная труба. Наверняка они топят углем, подумал я, его и проще достать (украсть), и разогревает печку довольно быстро. "Самое простое движение – вниз", – вертелось в голове.
Оглянувшись, я понял – это центр самобытной местной культуры. Когда я повернулся, Катя, Тесак и Прыщ заходили в дверь, на пороге оттирая обувь от грязи.
Внутри надо было сразу привыкать к темноте, которая, казалось, стекалась к глазам из каждого уголка домика. Кто-то взял меня за руку и повел. Впереди раздался удар об дерево. Должно быть, Тесак не рассчитал и нагнулся недостаточно низко. В нос ударяли различные резкие запахи, и невозможно было понять, который из них связующий и основной для данного помещения. Мы свернули налево, я перешагнул порог, и рука тут же отпустила мою кисть. Глаза, лишь чуточку привыкли, сразу начали различать наиболее характерные предметы в помещении. Шагах в трех справа от меня белела русская печь. Еще правее, сквозь занавешенное окно, еле пробивался слабый вечерний свет. Рядом, по обеим от меня сторонам, стояли, очевидно, мои друзья. На левой стене тоже имелось одно небольшое оконце. В глубине, в темноте комнатухи, виднелись передний край стола, пара стульев. Все из старого дерева, пахнущего трухой. Пол покрывали половицы, носящие печать времен, грязные и растрепанные. Пахло сыростью, плесенью и горящей лампадкой. Ее саму не было видно, но зато кто-то догадался зажечь свечку и от нее – керосиновую лампу, которую поставили на пол. И только теперь я начал узнавать в странных очертаниях на измазанной белой стене печи чуть подрагивающий силуэт человека. Тот сидел в позе лотоса, соединив на каждой руке по большому и безымянному пальцу. Медитация. Под ним постелена циновка с чудными яркими рисунками. Вся грязная. В слегка трепещущем освещении лампы его лицо походило на средневековый барельеф. Только вот длинные, ниспадающие на плечи дрэды – явный признак современной культуры. Неожиданно из хаоса запахов вырвался один, хорошо знакомый мне. Запах сандаловой палочки. Благовония, блин, чистка души посреди внешней беспорядочности бытия. А чувак умеет себя подать, думалось мне.
Неожиданно он открыл глаза, и длинная тень скользнула по лицу, изъеденному оспой и обрамленному легкой бородкой с баками. Сначала, казалось, глаза привыкают к темноте и концентрируются на конкретном предмете – лампе. Наконец человек с дрэдами перевел взгляд на меня, а затем и на Катю. Его лицо преобразилось, неуловимое самодовольство мелькнуло и исчезло с его словами:
– Как же я рад тебя видеть!
Он медленно встал и обнял Катю. От него пахнуло застоявшейся мочой. Я видел, как Прыща прямо здесь чуть не вывернуло наизнанку. Я задвинул ему легкий толчок. Пока мы все дружно жали друг другу руки, я продолжал думать об одновременном уродстве и грации этого человека. Устроил целое представление для нас. А ведь мы все такие! Как бы глубоко ты ни прятал свою породу, она рано или поздно вылезет наружу. Мы все в одном лице – и прекрасные дети Господни, и уроды из Преисподней.
– Катя, тебя мать зачем-то хотела видеть. Она в соседней комнатке. Сходи, проведай, а я пока с твоими друзьями поговорю.
Он не говорил, скорее убеждал вас, как надо поступить, чтобы все вышло правильно. Гуру хренов! Лучше бы помылся. Катя испарилась куда-то, и передо мной сияло мудрой и понимающей улыбкой лицо этого кореша. Я вежливо тоже поулыбался, хотя честно мне было не до этого – голова раскалывалась от великой затхлости этого места. Тошнота волнами подкатывала к горлу. Я должен был начинать разговор, но не знал, что и сказать. Я мог сразу нагрубить ему, сказать, мол, получше свинарника не мог найти, или что-то вроде: "Я чего-то не понимаю, или здесь действительно воняет так, будто под полом спрятано несколько десятков разлагающихся трупов?" Вы сами должны понимать, к чему такой разговор мог бы привести. В лучшем случае дело закончилось бы личными оскорблениями. В худшем – дошло бы до поножовщины.
– Вы из тех, кого я называю ТРЭШ-поколением, – начал незнакомец. Я по-прежнему стоял с легкой улыбкой, не зная, как ответить на это изречение: то ли как на шутку, то ли как на мудрое высказывание, в целом характеризующее меня и моих друзей, то ли вообще как на оскорбление. – Вы понимаете, о чем это я?
Он снова усаживался в позу лотоса на нелепой подстилке. Скрестив руки на груди, он вытащил косяк из кармана рубашки. Из темноты кто-то подал ему лампадку. Человек с дрэдами затянулся, подержал дым в легких и тоненькой струйкой выдохнул. В воздухе ничего не изменилось – по-прежнему бесконечный хаос оттенков запахов. Сырость, правда, давила на мозг сильнее всего.
– Не желаете? – он из любезности попротягивал косячок каждому из нас, но мы вежливо отказались. Тогда он попытался затянуться во второй раз, но неожиданно ударил себя по колену свободной рукой: – Проклятье, совсем забыл! Меня зовут Вождь.
Он произнес это с некоторой долей достоинства в голосе. Будто указывая, кто тут главный.
– Значит, вы не знаете, о чем это я.
Мы закивали, мол, не знаем, поделитесь, расскажите.
Вождь затянулся в третий раз, будто готовясь к долгому рассказу, и потушил остаток косяка большим и указательным пальцами правой руки. Затем он медленно и внимательно начал рассматривать измазанные пальцы, как будто весь процесс курения косяков кроется именно в этом. Скрестив руки на груди, он начал рассказ:
– Видите ли, только к началу девяностых поколение шестидесятников и у нас, и на Западе осознало, что время, когда можно было бы что-то кардинальным способом изменить, прошло. Ну вы в курсе. Любовь, мир, голубь Пикассо, хиппи, рок-н-ролл… Пора было подводить итоги века, и эти итоги были не многим утешающие.
Начиная с двух мировых войн, заканчивая крушением всех надежд. Тогда, следуя в одну ногу с прогрессом в микроэлектронике, новое поколение, еще более инфантильное, нежели их отцы, отреклось от прошлых времен тем, что они, мол, потерянное для мира поколение. Они ни в чем не виноваты, они умывают руки.
Он прочистил горло и так же, как и начинал, продолжил совершенно ровным и спокойным голосом: