Сосед, впрочем, уже потерял к нему интерес. Пристроившись подле двери Карьерова, он повернулся к нему спиной и, как–то тяжело навалившись на косяк всем телом, утробно замычал. Карьерова аж передернуло от омерзения при взгляде на желеобразную спину соседа. Под заскорузлой майкой перекатывался жир.
Давясь от противоречивых эмоций, захлестывающих разум подобно волнам приливного океана, Анатолий Федорович, ухватившись покрепче за мешок, поспешил вниз по лестнице. На нижней ступеньке первого этажа он поскользнулся и чуть было не свернул себе шею, ибо послышалось ему, что сверху скрипнула приоткрываясь дверь его квартиры и раздалось тихое мяуканье, сопровождаемое мычанием.
- Грязь, грязь, - бормотал он, стараясь втянуть голову в плечи так, чтобы не видеть серой давящей пустоты, раскинувшейся перед домом.
Бродя по пустынной улице, Карьеров толком не понимал цели своего путешествия. То казалось ему, что он с утра запланировал зайти к Манну и высказать наконец закадычному другу все, что накипело на душе, то вдруг бредилось, что на самом деле путь лежит в продмаг за двумя бутылками водки и лещом и что это сосед послал его с хитрой улыбкой; то подумалось, что надобно зайти в контору и посмотреть - готов ли квартальный отчет по маринадам. Северный ветер свирепо дул в лицо, к ногам прилипла пожелтевшая газета. Собаки провожали Карьерова полубезумными взглядами и даже некоторое время трусили следом, вкушая эманации острой тоски, исходившие от протагониста.
Вскоре не ведающий пути Карьеров обнаружил, что ноги сами собой привели его к ограде детского сада, расположенного в каких–то трех кварталах от дома. Насупившись, уставился он на бугрившуюся детьми горку и, толкнув несмазанную калитку, зашел во двор. Пристроившись на облезло–замызганной скамейке у входа, аккуратно положив мешок рядом, Карьеров принялся рассматривать детей пристально, но не без иронии.
- Есть что–то недосказанное в детских фигурах, - пробормотал он себе под нос, - кажется, что не из глины они сделаны, а из…
Карьеров умолк, почувствовав рядом чье–то присутствие. Инстинктивно придвинув холщовый мешок поближе, Анатолий Федорович поднял глаза и уперся взглядом в некрупную полуобморочную старуху в легком не по погоде клетчатом плаще.
"Тварь! - подумал он, - часом не по мою ли душу? Еще кликнет милиционера", - и, отвлекая внимание старухи, замахал неопределенно, в сторону детской кучи.
- Ваня! Ваня! - визгливо позвал он, впрочем, тихонько, чтобы не привлекать детского внимания, и виновато посмотрел на старуху.
Надобно сказать, что Карьеров не собирался причинять вред детям, да и не осознавал он, отчего нелегкая занесла его в детский сад, и все же, в глубине своей ужасающей души, понимал, что каждое действие, пусть даже и самое невнятное, продиктовано некоей высшей целью.
Старуха, впрочем, успокоилась и даже улыбнулась Карьерову, обнажив черные, опухшие десны…
- Мужчина! - несколько жеманно, но, тем не менее, оставаясь в рамках приличий, обратилась она.
"Я тебе покажу "мужчину", - по своему обыкновению тут же подумал Карьеров, стискивая и слегка скручивая пухлыми, но крепкими пальцами мешок. Однако внешность старушенции как–то не располагала к агрессии, да и мутноватая тоска, поселившаяся на самом дне его пыльной души, молила о человеческом общении. Анатолий Федорович, приветливо взглянув на старуху, неторопливо сел обратно.
- Это очень редкая книга, - прошептала она, выуживая из подкладки плаща тоненькое печатное издание в видавшем виды мягком переплете. Анатолий Федорович напыжился, подготовился к тому, что ему сейчас будут что–то "втюхивать", и заскучал. Старуха размахивала руками и увещевала. Ее шепот смешивался с порывами холодного ветра, таил в себе нечто необъяснимое, бальзамируя тупую боль в груди, завораживая. До него долетали лишь редкие слова, лишенные смысла, будто вытолкнутые какими–то озорниками голышом на многолюдную улицу люди - трогательно смешные.
Когда он пришел в себя, был только шелест ветра, который лишь подчеркивал гнетущую тишину пустынной улочки. Детишки, мельтешившие до этого по двору садика, пропали. Старуха сидела неподвижно, глядя остекленевшими глазами на что–то сквозь Анатолия Федоровича, ее слегка приоткрытый рот тоже был похож на глаз. В уголках губ ее закипела слюна, лицо окаменело и приняло выражение строгое и в то же время несколько глумливое, как будто она узнала что–то настолько важное, что было несовместимо с жизнью.
Карьеров осторожно, по–детски, протянул руку и коснулся щеки старухи. Она была холодна как лед. На коже остался след от пальца. Старуха была мертва. Взвыв тихонько, Анатолий Федорович ухватился обеими руками за книгу и потянул на себя. Вырвав лишь со второй попытки ее из рук покойной, Карьеров попробовал было перекреститься, проделав вместо этого какие–то дикие пассы рукой с мешком, плюнул вязкой слюной старухе под ноги и быстро пошел прочь.
Пройдя квартал, уже совершенно не понимая, куда он идет, Карьеров остановился под аркой старого обветшалого строения, одного из тех, что так любят разглядывать и фотографировать при случае насекомоподобные жители урбанистических монстров. Пахло прелой листвой, окурками и немного мочой. Отчего–то здесь Анатолию Федоровичу сделалось хорошо и спокойно. И вспомнился любимый момент из детства. Когда его семья въехала на новую квартиру, еще не была внесена вся мебель, был теплый, немного ветреный осенний день, и все двери - и на балкон и на веранду - были настежь распахнуты. Отец с матерью о чем–то шутили на кухне, а он завалился в обуви на двуспальную кровать и наслаждался теплым сквозняком, наблюдая за солнечными отблесками на блестящем паркете. Именно тогда и возникло это щемящее и такое упоительное чувство: время остановилось - и весь мир, и солнце, и ветер были только для него… И чувствовалось, что дальше будет еще лучше, эти чудесные мгновения будут приходить все чаще - он научится улавливать их, пока они не сольются в один сладостный беспрерывный, доступный только ему калейдоскоп…
"Нет, я не хочу вспоминать дальше!" - замотал головой Анатолий Федорович. Но память была неумолима.
Небо вдруг потемнело, вместо чистого осеннего воздуха в нос маленького Толика ударил густой смрад от разлагавшегося под окнами чудовищно разбухшего пса, а из кухни донесся ставший внезапно чужим скрипучий истеричный выкрик отца: "ЧЕРВИВАЯ!" И послышались тягучие звуки непонятной возни.
На ватных ногах Толик медленно шел на кухню, навстречу неотвратимо приближающейся судьбе. Не такой, как он рассчитывал, а именно такой, какая была ему положена.
"Если бы я прыгнул тогда в окно? - размышлял Карьеров, - было бы это моим выбором или лишь послушным марионеточным кивком тому, что предписано заранее? Впрочем, к черту… Опять мысли пойдут по кругу… Противно… Однако я так и не сиганул в окно после… Отчего я не прыгал?! Трус, ничтожество! Господи, как это все омерзительно…"
Карьеров поднес руки к лицу, намереваясь не то выдрать себе глаза, не то разорвать пальцами рот…
"Манн В. С. - ничтожество", - тускло сообщала немного затертая надпись на обложке книги, которая была в его левой руке. Карьеров открыл наудачу, при этом нетерпеливо бросив создававший помеху мешок на влажный асфальт.
"…Из чего снова следует, что субъект этот - назовем его, ну, хотя бы Карьеровым, трус, ничтожество, завистливая бестолковая дрянь и шелуха человеческая. Эдакая настолько неописуемая сволочь, что я предпочел бы ползать на карачках и слизывать мокроту туберкулезников с тротуара прямо возле диспансера в самый людный час, нежели погань эту пускать в свое жилище и, сверх того, поить чаем из фарфора. Но ты уже знаешь, дорогой читатель, что терплю я эту плесень лишь ради науки, пусть и лирической ее формы, если тебе будет так угодно".
Некоторое время Анатолий Федорович тупо глядел в книгу. Сознание отказывалось воспринимать смысл написанного, однако перечитывая пассаж раз за разом, Карьеров добился того, что слова красным цветом запылали в голове.
"Трус! Ничтожество! - верещало внутри. - Погань! Туберкулезники!"
- Ах же, говорил я, говорил, - засуетился Карьеров, приседая на корточки от острой боли в сердце, - ведь предупреждал, а она: "друг–друг", заладила со своей дружбой, - пальцы его сомкнулись на брошенном было мешке и сжались в кулак, - я тебя, сволочь, убью.
Нелепо подпрыгнув, Анатолий Федорович устремился вперед. Теперь вся стать его выражала решимость, вся желчь, что накопилась в душе, готова была выплеснуться наружу и поглотить ненавистного друга целиком, без остатка. Он шел нервно, быстро, то и дело оглядываясь по сторонам, крепко ухватившись за ставший ему вдруг близким и родным мешок. Темнело. В подворотнях падшего города сгущались тени. Карьеров полубежал вдоль омерзительного вида дороги, узкой, как голодная кобра, сплошь покрытой выбоинами и ухабами, напоминающими о язвах прокаженного. Машины, грязные, с запотевшими стеклами, набитые пассажирами, как животы пассажиров прокисшими внутренностями, теснились вдоль дороги, богомерзко сигналя. То и дело Карьерову грезились монструозные очертания неведомых существ, что, притаившись в подворотнях, тянули к нему свои скользкие лапы. В лихорадочном замешательстве в одном из черных проемов проходных дворов на секунду привиделось ему, что по сводам подворотни по–паучьи ползает мертвая старуха–букинистка. Отвернувшись в сторону дороги, чтобы прогнать морок, он тотчас же опустил взгляд, упершись в асфальт. Ему показалось, нет, он точно увидел, как между проезжающих черных от сажи машин юрко лавируют дети, преследуемые крабообразным существом, в живую ткань которого невероятным образом вплетена детская горка.
- Морок, ложь! - бормотал Анатолий Федорович. - Надобно к Манну, там разберемся.
И он упрямо шел вперед, со стороны напоминая пловца, плывущего против течения.