Хомова не то чтобы тяготела к работе. Сообщество мертвых не доставляло ей болезненного некрофильского удовольствия. Никогда не ощущала она в себе стремления прикоснуться к мертвому телу с целью иной, нежели вскрытие или консервация. В то же время мертвые казались Хомовой единственными честными представителями человеческого рода. В мертвецах не было ни капли жеманства, ни грамма фальши. Холодные и равнодушные ко всему, они могли быть как идеальными собеседниками, так и лучшими друзьями. Каждый раз, проводя вскрытие, Хомова испытывала затаенную радость - ведь удаляя ненужные больше комки плоти, засыпая внутрь брюшной полости опилки, вправляя сведенные "rigor mortis" челюсти, она тем самым не только оказывала мертвым услугу, за что ожидала подспудно вознаграждения после смерти, но и доказывала тщетность любой философии, ставящей человеческую жизнь во главу угла.
Мертвецы любили Хомову. Не раз замечала она тень призрачной улыбки на увядших устах. Не раз, сквозь полуприкрытые веки, следили за ней белесые глаза. То всхлипом, то вздохом, то вздутием живота выражали мертвые свою благодарность. И когда она освобождала их от уз преющей плоти, резала, кромсала застывшие тела, то чувствовала их одобряющие прикосновения, их дружественные эманации.
- Как же быть? - шепнула она проходящей мимо девушке. Девушка вздрогнула и ускорила шаг. Ощутила ли она в этот момент запах тлена, саваном окутавший Хомову, или просто, не обладая шестым чувством, пожелала оказаться подальше от неопрятной немолодой женщины, что разговаривала сама с собой?
Подходя к дому, Хомова твердо решила повеситься. Теперь жизнь без мертвецов представлялась ей исключительно болезненным процессом. Пусть лучше ад метафизический, экзистенциальный, примет ее, чем тот ад, в котором она вынуждена будет доживать свои дни.
Стоя перед дверью своей квартиры, Хомова с наслаждением представляла себе, как повиснет у себя же в ванной. Найдут ее, разумеется, не сразу, а скорее недельки через две, когда запах станет слишком уж сильным и проникнет в уютные соседские квартиры. Разумеется, весть о ее смерти дойдет и до директора морга. Возможно, тогда он устыдится своего поступка. Впрочем, скорая смерть, хотя и представлялась Хомовой радужно, отчасти беспокоила ее некоторой неопределенностью своей. Хомова замерла перед дверью, нахмурилась…
- Позвольте! - пискнул некто, в глубине головы ее спрятавшийся, - кто же меня будет бальзамировать?
Ну, разумеется, ее нужно будет забальзамировать. Ведь, несмотря на то, что она одинока, у нее есть сестра. Сестре неудобно будет хоронить ее в закрытом, провонявшемся гробу - хоронить на скорую руку. Пойдет молва, опять же…
- Черт возьми, - буркнула Хомова. - Это непорядок!
Она резво открыла входную дверь, зашла в коридор, захлопнула дверь за собой и бочком, между захламленной вешалкой и трюмо протиснулась на кухню. Там, не зажигая свет, умостилась на краешке стула и, подперев кулаком голову, погрузилась в раздумья.
Взять, к примеру, Яковлева. Серьезный, грамотный патолог, аккуратист. Однако болезненная его приверженность к наследию профессора Мельникова-Разведенкова, по меньшей мере, настораживала.
- Я же не Ленин! - прыснула Хомова. - Мне подход нужен!
Или вот, Антоненко, Юрий Мстиславович. Врач высшей категории. Но рассеян. Хомова вспомнила, как после новогодних праздников Антоненко задремал прямо посреди вливания жидкости в аорту худого как скелет мертвеца с неприятным острым носом. В результате костлявое лицо покойника округлилось и приобрело выражение глумливое, медвежье, словно умер покойник от продолжительного запоя.
Хомова нахмурилась. Кругом–бегом выходило, что качественно забальзамировать ее после смерти некому.
- Кто стрижет городского парикмахера? - взвизгнула она злобно.
Нет, положительно нельзя вешаться. Все складывалось не так, как она задумывала. Мертвецы, ее возлюбленные мертвецы, отвернутся от нее в порыве единого негодования. Ведь несовершенством своей мертвой плоти она предаст их чаяния и надежды. Мертвецы не простят ей предательства, и в том ослепительном "ничто", куда мы попадаем после смерти, она опять окажется сама. После тщеты физической жизни грядущее посмертное одиночество ужасало Хомову куда больше возможных адских мучений. Внезапно в ее голове родилась мысль, показавшаяся Хомовой и абсурдной и логичной одновременно. Лицо ее расплылось в улыбке. Тотчас же она засуетилась - вскочила со стула, заметалась было по кухне, но успокоившись, целеустремленно прошествовала к входной двери.
До полуночи блуждала она по городу, стараясь не привлекать к себе внимания. У немногочисленных встречных–прохожих явно проступали черты мертвецов. У старого пропойцы, что толкал перед собой тележку с нехитрыми своими пожитками, отклеивалась щека, и виделись Хомовой за плохим этим макияжем сгнившие черные зубы, лишь отчасти прикрытые ватными шариками. У пожилой благообразной пенсионерки, что в позднем одиночестве сидела на трамвайной остановке, укутавшись в шаль, все время отваливалась нижняя челюсть (видимо, плохо закрепили скобы, догадалась Хомова). У нагловатого мальчишки, что сжимая в руках бутылку пива, прошествовал навстречу Хомовой, все было просто ужасно: из ушей его сочилась жидкость, в которой Хомова безошибочно признала формалин.
Около пяти минут первого Хомова, подпрыгивая от сладостного предвкушения, подошла к зданию морга. Открыв входную дверь своим ключом, она скользнула в приемную и тенью растворилась во тьме коридора.
Андрей Гречанов кричит. Орет так, будто с него живого сдирают кожу. Не может двинуться с места. Не может отвести глаз. Следующие три дня Андрей Гречанов будет пить. С утра до вечера. Но даже в алкогольном забытьи будет видеться ему то, что заставит его через две недели после описываемых событий перевестись на заочный, а вскоре и вовсе оставить университет, мотивируя тем, что он разочаровался в медицине. За пять минут до этого Андрей Гречанов спит на дежурстве. Его не беспокоят мертвецы за стеной. Они немы и надежно укутаны смертью. С радостью доверяют они свои тайны науке, безвозмездно делятся секретами плоти. Андрей Гречанов не боится мертвецов. Он относится к ним с уважением.
За секунду до видения, что навсегда изменило его жизнь, ему снится, будто он разговаривает с преподавателем по истории медицины, профессором Довенко, полным, неприятным мужиком с красными щеками, и отчего–то предлагает ему бросить профессуру и переехать к нему домой. Профессор смеется в ответ и далеким, слабым женским голосом отвечает:
- Андрей, Андрюша! Вы что, спите? Нельзя спать на дежурстве!
Голос разрывает ткань сновидения, заставляет его открыть глаза.
И закричать. И обмочиться от страха.
Перед ним находится существо из кошмаров. Абсолютно голое, распоротое от грудины до паха. Бережно придерживающее собственные кишки руками. В воздухе - густой запах экскрементов, крови и… формалина…
- Андрей… нельзя спать на дежурстве, - шипит Хомова. Кровь, пузырясь, вскипает на губах. - А вдруг… - она кашляет, отчего тугое кольцо кишок проскальзывает между пальцев и с сочным шлепком падает на кафельный пол, - а вдруг кто зайдет… …Мне… нужна помощь… Андрюша… я сама не смогу, кхх… в аорту… боюсь… а-а… умру сразу… я… скажу, что делать…надо, чтобы к-качественно… чтобы… гордились…
Кошка
Евгений Валентинович потерял ногу по–чеховски нелепо. Прогуливаясь по Кумовской, он остановился на перекрестке раскланяться с давнишним своим приятелем и однокашником - Ляховым. В этот момент проезжавший мимо велосипедист пребольно толкнул его передним колесом в голень - Евгений Валентинович шагнул вперед, размахивая пухлыми ручками, и повалился боком, ударившись головой. Велосипедист, вихляя, проехал еще несколько метров и чудом избежал столкновения со стареньким "Запорожцем", который в свою очередь пошел юзом и остановился, аккурат размозжив левую ногу Евгения Валентиновича.
Прибывшие через три часа хмурые санитары долго стояли подле заплаканного старика - водителя "Запорожца" и увлеченно обсуждали шансы Евгения Валентиновича не остаться калекой:
- Гляди–тко, милай, - дружелюбно басил один из них, высокий, немытый мужчина лет пятидесяти. - Ногу как вывернуло. Прям штопором!
- Заковыристо, - соглашался заплаканный старичок, культурно поплевывая.
Евгения Валентиновича разместили в госпитале ветеранов с помпой, в коридоре. Пьяненький врач суетливо, но без спешки осмотрел многострадальную ногу и буркнул: "Ампутация". Вечером ногу отняли.
Прошло несколько дней. В тихой, затуманенной мучениями палате прикованный к несвежим простыням Евгений Валентинович пребывал в некоей полутьме. После ампутации все мысли и чувства его поначалу обратились к навек утерянной ноге. Старика мучили галлюцинации. То казалось ему, что санитарка, помогая ему взгромоздить зад на судно, издевательски шепчет: "нога… нога…", то вдруг виделось, будто врач–интерн, проходя мимо открытой двери в палату, глодал что–то огромное, левое, завернутое в бумагу. Впрочем, буквально через несколько дней он вдруг поверил, что нога отрастет. Так вот, просто и без затей.
- Чем я хуже ящерицы? - блеял он жалобно.
Врачи и нянечки побаивались старика и надеялись, что он скоро умрет. На удивление немощный поначалу Евгений Валентинович вдруг пошел на поправку. Втайне от окружающих он то и дело ощупывал культю под бинтами, весело кивая. Нога, по его мнению, существенно подросла.