Сознание возвращалось медленно, вялыми толчками. Так вытекает остывающая кровь из смертельной раны.
Карьеров открыл глаза.
Он лежал на грязном, в пятнах полу. Скудным светом и разнообразным хламом наполнена была комната. Принюхавшись, Анатолий Федорович поморщился - до того спертым, затхлым был воздух. Отчетливо несло тленом.
Опершись на руку, он сел. Обвел взглядом комнату, в которой очутился, и с оторопью узнал в ней свою спальню. Болезненно охая, он встал, пошатываясь и опираясь руками на склизкие от влаги и еще какой–то дряни стены, сделал несколько шагов. Комната была уничтожена. Будто смерч прошелся по ней, ломая мебель, вырывая с корнем паркет, оставляя глубокие вмятины на потолке. Под ногами хрустело.
Подслеповато моргая, Карьеров пошаркал к двери и, распахнув ее, застыл на месте, ошеломленно глядя на то, что еще недавно являлось уютной его квартиркой. Длинный коридор был завален обломками настенных полок, книгами, разбитыми вазами и статуэтками из фарфора, что коллекционировала жена Карьерова. Стены были сплошь измалеваны темно–коричневой краской. В грубых каракулях с ужасом и отвращением Карьеров разглядел омерзительное слово "АПОП". Подтеки коричневой краски были и на потолке, будто кто играючи забрызгал квартиру кровью. Словно в коридоре рубили туши…
Внезапно колени Анатолия Федоровича подкосились, и он рухнул на пол, судорожно пытаясь вдохнуть. Разом, выдавливая кислород из легких, в него вошли воспоминания. Черная грязь из недр души его, вспучиваясь, подобно омерзительному грибу, заполонила всю внутреннюю вселенную Карьерова и густым потоком рвоты вырвалась наружу.
Похныкивая визгливо, Анатолий Федорович, на четвереньках полз на кухню. Ладонями давил он обломки стекла и не чувствовал, как они ломаются под его весом, оставляя глубокие раны.
Он подполз к холодильнику, стараясь не поднимать голову, упершись в черный от крови и грязи пол, уцепился за дверцу рукою и потянул на себя. Его обдало теплой волной смрада. Медленно, очень медленно Анатолий Федорович поднял голову и стал на колени, протягивая руки ладонями вперед, будто предлагая еще одну кровавую жертву холодильной камере.
Внутри холодильника уже почти ничего не было. В его вонючих и теплых недрах осталось лишь три небольших целлофановых пакета. На двух из них черным фломастером было написано: "Инна, гр. лев." и "прав.", на третьем криво намалевано: "Манн - глаза".
- Это….это… - пролепетал Карьеров, - это…
Поскуливая, он встал, сразу постарев на двадцать лет, и побрел к входной двери поскальзываясь на горах мусора, в темноте.
- Л-лектричество, - бормотал он на ходу, - вык–выключили… Они… за неуплату…они… приходили… Я не открывал… Я… занят был…
Возле двери он, собравшись с духом и дико взвизгнув, глянул–таки в засиженное мухами трюмо. На него уставилась заросшая спутанной бородой, черная от грязи и засохшей крови рожа с искаженным в гримасе ртом.
- Я-я… - булькал рот. То и дело между зубами проскальзывал черный, разбухший язык.
По щекам, оставляя дорожки в грязи, текли слезы.
Отвернувшись, Анатолий Федорович рванулся к двери, споткнулся о сломанный стул и чуть было не упал, но, удержав равновесие, схватился за дверную ручку и, левой рукой отодвинув собачку замка, что было сил потянул дверь на себя…
…и остановился, услышав за спиной низкое мяуканье. Электрическим разрядом пробило его, и, втянув голову в плечи, медленно повернулся он и увидел толстого одноухого кота, ожесточенно рывшего лапами в куче мусора. Лениво и надменно глядя на Карьерова болотными глазами, кот аккуратно сел, обнял себя хвостом и требовательно мяукнул.
- Я же не хотел! - взвизгнул Карьеров так громко, что наверняка услышали его и на улице, - я же не мог! Я забыл все, Господи!
- Говори, - промурлыкал кот и медленно кивнул.
Остекленевшими глазами глядя на кота, Карьеров говорил. Каждое слово было гвоздем в крышке его гроба. Каждый звук рубцевал его сердце. Он говорил громко, отчетливо выплевывая из себя фразы, а Апоп, чудовищный египетский демон истины, слушал его, мурлыкая вполголоса.
Анатолий Федорович рассказал коту о том страшном вечере с полгода тому, когда полупьяным вернулся он из командировки и застал жену в объятиях друга. Как, помутившись рассудком, сквозь вату выслушивая вялые реплики Манна и мышиный писк жены, прошел он на балкон, взял топор и резво обрушил его сначала на голову друга, а потом уж изрубил вопящую жену. Как до утра почти пилил он непослушные коченеющие тела в ванной, отделял мясо от костей и упаковывал его в целлофан, надписывая каждый пакет. Как рано утром, сгибаясь под тяжестью ужасной ноши, он крался, аки тать, на детскую площадку неподалеку от заброшенного пятиэтажного дома, которую давно должны были снести, и закапывал под горкой кости вместе с памятью. Как на обратном пути, уже не совсем понимая, что сотворил, встретился он с простоволосой старухой, и она вручила ему Новый Завет в яркой обложке и яростно просила прочитать, прочитать дома. Как позже, тем же днем, зашел он к соседу сверху, полувменяемому старику–географу, отнес ему диффенбахию в горшке и сказал, что уезжает с женой в отпуск на полгода в Пермь, а оттуда, глядишь, и в Краков, и попросил собирать почту и приглядывать за вазоном. Как ночью пожарил он себе оладьи и сдобрил их свежим еще мясом супруги с твердым намерением съесть ее и любовника. Как утром следующего дня проснувшись, он в магазине, что прямо под домом, купил консервов и круп на всю почти зарплату, подмигнул продавщице и объяснил, что, дескать, не помешает, ведь времена сейчас лихие. Как, вернувшись домой, снова увидел жену веселой и здоровой, щебечущей на кухне и помнил только, что выходить из дома нет надобности и кушать нужно много и сытно. Как он ел и ел, и ел, не обращая внимания на запах, на червей в мясе, появившихся после отключения электричества… А иногда, вдруг, в порыве диком, звонил соседу–географу и рассказывал ему увлекательные истории о жизни в Перми и обещался вскорости вернуться и показать фотографии Кракова. Как скребся в его душе грех, рос, гнил и разлагал его нутро, как, наконец, гной заполонил его и утопил…
- Это ты хорошо рассказываешь, душевно, - мяукнул Апоп, - покаянно. Он лапкой указал на яму, вырытую им в мусоре. Ложись и жди. Ручки сложи аккуратно, укройся чем–нибудь, ну вот, хоть книгами, тут большей частью стихи, и жди. Глаза ты, конечно, зря не съел - теперь уже поздно. Будешь на том свете ответ держать перед покойником. Так бы… отрыгнул и отдал ему, что ль… Как сдохнешь, я сердце взвешу, не сейчас.
Пожав плечами, демон встал, отряхнулся, распушив хвост, и побрел во тьму коридора.
Анатолий Петрович проводил его взглядом, сделал несколько шагов и упал в могильнуюяму, вырытую котом. Было ему тепло и покойно проваливаться в Гумилева и Гаршина, растворяться среди Теннисона и Байрона. Они поглотили его. Обрушилась тишина, нарушаемая лишь сонным хоралом воспевающих вечную жизнь мух…
В бесконечной тьме преисподней пребывающий во мраке змей Апоп сухим холодным жалом облизнул губы в предвкушении трапезы.
Aftermath
Хомову уволили с работы в субботу, 20 апреля. Этот день остался в истории человечества благодаря одному весьма значительному событию, однако Хомовой было не до истории. Стоя перед директором морга, она испытывала жгучее желание оказаться в своей постели, сонной, распаренной, с ватой в ушах. Все происходящее казалось ей ночным кошмаром, спастись от которого можно было лишь проснувшись.
- Вы, Хомова, уволены, - басил тем временем директор, глядя на нее поверх очков. - У вас, Хомова, опасные тенденции. Вы, Хомова, радикал. Вас к кадаврам на полверсты подпускать нельзя. Вы, Хомова, просто диверсант какой–то! Лет тридцать назад вас бы за такое…
- Матвей Сергеич, - икнула Хомова, - я же не нарочно… В порядке эксперимента. По методу Шигеева!
Директор посмотрел на нее так, будто Хомова только что опорожнила кишечник прямо ему на макушку.
- Хомова, идите вон! Или вы напишете заявление по собственному желанию, или я вас выпру отсюда на законных основаниях. И можете подавать на меня в суд. Видеть вас на территории я не хочу ни минуты больше!
Полчаса спустя Хомова брела по Французскому бульвару, с трудом ощущая свое тело. Все представлялось ей зыбким и изменчивым. То бредилось ей, будто ноги ее превратились в тумбы и поднять их нет никакой возможности, а нужно просто стоять и ждать, пока она сама затвердеет и станет монолитной скифской бабой. То виделось, что это ее саму забальзамировали по методу Шигеева, и забальзамировали настолько удачно, что внутренние органы возобновили свою работу. То вдруг показалось, что она снова молода и только устроилась работать в судмедэкспертизу, и не сделала аборт, и не превратилась в пятидесятитрехлетнюю пенсионерку с подкрашенными волосами и нелепыми голубыми тенями.
- А выпер, ну и пусть! - ненавистно думала она. - Что мне, с трупами–то? Хватит мне с трупами!
Но бравада эта не придавала ей уверенности.
Хомова состарилась в одиночестве. Не было у нее детей, что чурались бы ее, не было и внуков, чтоб называть ее прилюдно бабушкой, а за спиной - старухой. И мужа, постоянно находящегося рядом, расплывающегося с возрастом, маловнятного, с неприятным запахом изо рта, рассеянной улыбкой, животом, что выглядывает из–под майки, тоже не было. А теперь не было и работы.