*
…После этого лифт уехал, а я провела остаток ночи у мусоропровода…
…И эти суровые дерзости
Рождают пожары в крови.
Любовь может быть и без ревности,
Но ревности нет без любви
- вспомнила я строки одной поэтессы.
Э, нет, э, нет. Неправильно это. Ревность - это вид жадности, обостренное чувство собственности, и без любви очень даже жизнеспособна. Она - атрибут любой власти. А любви как раз без ревности не бывает. Чего она написала-то - сама хоть поняла?
А вроде считалась неглупым человеком.
Я пью, потому что:
1. В погоне за телевизором правозащитник Сергей Ковалев отдал последние тысячи долларов, енотовидная собака заразила бешенством стадо коров вместе с дояркой, капитана РУБОПа убили металлической трубой, а в Подмосковье стало дороже сдавать анализы.
2. Дело в том, что у нас за стеной (в кв. 192) живет молодая соседка, которая нигде не работает и не учится. Днем отсыпается, а ночью хулиганит. Орет, визжит, хохочет, лает, воет, бросает мебель, всю ночь напролет бегает на балкон курить и так грохает балконной дверью, что у нас дребезжат стекла и сыплется штукатурка.
Что делать? Я решила последовать ее примеру.
Я ревную тебя, и ты, со всей изощренностью жестокого комедианта, подбрасываешь дров в огонь. "Пожары в крови" полыхают, я гашусь водкой, и твоя психотерапевтическая хирургия, милый Анатолий Данилович, дает обратные результаты. Да-с!
Мое казачье буйство не прельщает тебя. Ты человек рациональный. Чем я вообще могу взять? Мытьем? Нудный процесс. Булавки в уши, двусмысленная аппликация на кармане, лжетатуировки, сарафанчик за шестнадцать рублей, который мне теперь разве что на нос налезет, - все это перестало подходить. И эти "смешные нелепости", которые тоже что-то рождали, как и "суровые дерзости". Ты смеялся охотно, но подтекст твоего смеха был таков, что ты-то уже таким нелепым идиотом ни при каких обстоятельствах не окажешься. И в этом ты был прав. Можно не заметить чьей-то беды, но уронить свое достоинство - никогда!.. Но о чем это я? Прости меня, Анатолий. Я, как говорится, бешус (без мягкого знака, по-мхатовски). Я бешус и вспоминаю, что, когда мы ужинали в Буэнос-Айресе, ты сказал мне: "Вы, девушка, даже кое в чем умнее меня, но в основном непроходимо тупы…" Я засмеялась, как необъезженная лошадь, потягивая кальвадос, и бросила в рот здоровую кисть винограда. Пока я жевала ее вместе с косточками, мой мозг лихорадочно работал, пытаясь найти достойный ответ на твой сомнительный комплимент. Но тут тебе позвонили из Рима, а я так и осталась жевать, потому что ты не вернулся, а потом принесли еще утку со свечами, а потом мне нужно было за все это чем-то расплачиваться…
Теперь, когда я пишу эти строки, стоит глубокая ночь. Стоит и будет стоять (В. Сорокин).
Четвертый час. Должно быть, ты улегся
Туда, где крепко спит твоя жена,
А у меня по креслу спирт растекся,
И я иду купить себе вина…
- писала все та же полоумная поэтесса, которая не могла разобраться с ревностью… Ну кто же мешает спирт с вином! Для этого надо совсем офонареть…
*
86-й, наверное, год. Я кружу по заснеженным переулкам Нового Арбата, оттягивая момент вхождения в заветную квартиру. Жены там нет, она еще не прорезалась. Дорогу мне перебегает черная кошка. Мне бы повернуть назад, так нет: я вспоминаю, что по гороскопу это мой талисман. Этого мало: я за этой кошкой устремляюсь куда-то, словно она приведет меня к моему Счастью. Она подходит к помойке и запрыгивает в нее целиком. Может быть, мне стоило последовать ее примеру?
Счастье мое маленько оглохло и не открывало полчаса. И вообще не особенно меня ждало. Не ты первый, Анатолий. Я сознательно убегала от Счастья, и ему в конце концов надоели эти прятки и догонялки. Могу ль я винить кого-то?!
А я никого и не виню. Я сижу, поникнув главою, у тебя в кабинете.
- И долго это еще будет продолжаться?! - кричишь ты. - Вы уже и на прием пьяная приходите!
Твое сорокадвухлетие, о котором ты не устаешь напоминать своим пациентам, длится три дня. У тебя новый перстень, похоже, с бриллиантом, ты благоухаешь немыслимо пряным одеколоном и, кажется, напомажен. В кабинете громоздятся коробки и коробочки, картины, цветы и сувенирные бутылки. Я глотаю слюну и говорю: "Здравствуйте". На дворе хлопочет весна - грязная бабенка с истеричным характером.
- Мы уже виделись сегодня, - говоришь ты презрительно.
Прекрасноногая медсестра входит в кабинет.
- Я хочу сделать вам подарок, Оля, - говоришь ты медсестре. - Возьмите себе эти розы.
- За что, Анатолий Данилович?!
- За то, что вы купили мне мягкую колбасу. А то у меня все зубы выпали.
Она кланяется и уходит.
- Так когда же это закончится?! - вновь обращаешься ты ко мне. - Не пора ли вам прекратить эти детские игры?!
Мне хочется ответить словами медсестры: "За что, Анатолий Данилович?!", но я твердо и решительно говорю:
- Вы правы. Пора.
И как только дверь за мной закроется, ты выдвинешь средний ящик стола, вынешь оттуда полдюжины гондонов, томик моих стихов и прочтешь:
Я хотела бы плюнуть на дверь твоего кабинета,
Но мешает безбожно сухое и жарте лето.
Пересохло во рту, и воды - даже в виде минета -
Не везде ты отыщешь, и это плохая примета.
Ты прочтешь все это и подумаешь, не назвать ли планету под номером 2441 СОФКУПР, чтобы знать, что вечно живое небесное тело как-то связано с моим именем. Я надеюсь на это. Я очень надеюсь.
Чучелко
Лесовик приносит воду.
Я - как Устя из "Великого противостояния".
- Очнулась, милая! Сейчас будем чай пить.
Время, разрезанное феназепамом, почти не имеет формы. Я привязана к высокой каталке; катетер; две капельницы; "кома", "шлюха", "реанимация".
- Давно голову-то мыла?
- А руки, руки!
- Можно чаю?
- А какава не желаешь?
- А красивая…
Все проходит: нянечка тайком принесла банку с питьем, чуть приоткрывается глаз, спадает отек, обморожение 2–3 ст. ступней и жопы остается.
Я иду через город в ботинках на босу ногу, в сваливающихся штанах (потому что украли носки и подтяжки). Еще у меня нет жетона, но я просачиваюсь. Я не вижу мокрого города, постновогодних базаров, у меня не хватает пуговицы на груди и жжет ступни. Еще мне забыли вынуть какой-то шов.
Брезгливый Гиго такого не ожидал. Он не хочет осквернять свою кровать и кладет меня на сдвинутые кресла. Они разъезжаются. Он кидает мне кусок сыра и полстакана джина.
- Деньги на дорогу нужны?
Две тысячи.
Дорога - в Звенигород.
Еще я иду без трусов, потому что они сырые от лежания в луже. Память - кровавыми марлями. Ее почти нет. Я ненавижу людей и город.
По деревянному полу я ковыляю в поисках таза, чтобы мыть посуду.
Лесовик отмахивается тазом:
- Лежи, милая, в твоем состоянии тревожиться нельзя.
- А выпить бы, дядя Жора?
- Ты из-за этого чуть концы не отдала и опять? Лежи, одноглазая.
Полседьмого он гремит ведрами, жарит картошку и идет в контору. Я моюсь в холодной комнате. Опять весь пол в крови. Делаю компрессы. По скользкой дорожке спускаюсь испражняться. В доме с высокими окнами свет: там кормят лошадей. В комнате для мытья над корытом висит хлеб, стоит сундук; ведра, ковшики; я воюю с телевизором с огромной двурогой антенной и линзой. Выхожу во двор с опаской: все уже знают - приехала племянница N.B., которую в Москве побили. Председатель в шапке со звездой мне почтительно дорогу уступает. Я иду к Москве-реке, посидеть у запертой вышки, выжрать чифиру на лавочке для влюбленных.
Но все не вечно. Не вечен и мой покой. Рано утречком, пока не выветрился запах Жориной картошки, я надеваю темные очки, шерстяные носки и иду в Челобитьево за водкой.
Т. к. рядом дачи Академии наук, продавщица приветлива и хлебосольна (действуют очки).
- Желаете апельсинов? А вот халва. Паштет чешский, новая партия. Только водки?
- Ага.
По искристому солнечному шоссе я шествую назад. Солнце берет меня к себе - холодное, зеленое - как может - и заигрывает с разрушенной церковью.
Вечером открывается дверь.
- Ну, как дела?
Я сижу на сундуке, подле меня обгрызенная буханка хлеба и полбутылки водки. Я пою: "Я встретил вас и все…"
Я болтаю ногами, верхняя пуговка у меня расстегнута, я улыбаюсь рваными губами и чуть-чуть стыжусь.
- Эх ты, чучелко, - говорит лесник. - Накати стаканчик-то.
Шкура выделки
Лестницы Буало, керамические хвосты сурков, последний день. Тот, кто предлагал помочиться с Эвереста, давно угнан.
Анан, золотистый Кролик, вернее, так: Ан-Ан: пещерный пищик.
Хвост-Чешуя - имя бобра, idem: бобрик обледенелый; Nota bene: бобровый еж укутал воротник, с куском из сыра шел, залетный, древесный вепрь, натруженный старик с наивностью понятной, обник, приятный… Только лишь ШУБА ЕГО была ворсиста. Он выводил потомство. Что, щегол? Пытаешься достать до ручки? Право, птица… Поднимая натруженные вытертые брови и с трудом говоря: созерцание.
Семь укушенных сурком. Следств. эксперимент. Вот стоят они в ряд в шапках из бобра-истца, смотрят в лица.
Входит Сурок.
- Пожалуйста, посмотрите, кто вас ловил.
Рукою-окороком, рукою-треугольником, то есть летучим треуглом:
- ОН!
Шапка ползет вниз.
Вепрь Злой: