Тогда Маня решительно вырвала у него из рук бутылку, допила, перебросила через забор, со словами: "Довоевалси, ирод?!" - скинула тулуп со своего мощного тела, завернула в него дрожащего Петра Лукича и понесла в избу. Там она бросила его на печь, отчего он сильно ёкнул и заперхал, завалила половиками со следами босых черных ног и принялась разводить в кружке бронхолитин со спиртом, а он еще долго кашлял и тонко жаловался во сне.
*
В мае 1945 года ни один салют не долетел до деревни Красный Валенок, однако приехал к Петру с самого Берлина Николай Поратов, привез трофейные виски, берлинское печенье и пестрое для Мани платье.
Петр Лукич причесался, выпил за победу, почмокал на незнакомый вкус и сказал:
- Марь Петровна, сука, поди дай Николаше, у меня хуй не стоит, а он с победой вернулся. Поди, дай ему, я же вижу, как ты маешься. А я тут посижу и маленько повыпиваю…
Переходный возраст
…В старой коробочке, подаренной учительницей музыки, были вещи: отлитая в ложке свинцовая смерть - кому я захочу (коробка - лак, цветы, на неокрашенных бортах - мною - одни "эры" - машинальный символ - в цепь: RRRRRR, 1978 г., музыка, "пальчики как молоточки"), еще - значки "Владимир" и "Суздаль", сломанная клипса, гладкий камушек с моря. Она не знала, бедная Ольга Адольфовна Гитлер-Несвицкая, что у меня переходный возраст начался до рождения и закончится после смерти и что мне ничего не стоит утереть нос двумя пальцами при ней (при НЕЙ - бедность и бархат, бледность и pianissimo голоса, яблочная неврастения, манера ворковать в самое ухо сладко-злые ноты). Дочери ее, сорока и тридцати лет, были девственны и надменны; это была мегера в образе феи, а субъективная моя бабушка не видела мегеры и, предложив "Лёленьке - подработать", не ожидала моих фокусов. От природной интеллигентности я долго готовилась к ним; неделями репетировала: "А чё играть-та, эта, что ль?" Ударная часть фразы должна была подействовать и подействовала ошеломляюще. После "что ль" я вытерла нос тыльной стороной ладони, развесила ноги пошире, еще что-то кряжистое крякнула или буркнула, или запахнулась, или распахнулась, или сплюнула на голый локоть пюпитра - да, я всегда была пюпитром дьявола!..
Ольга Адольфовна вся как будто изнутри наполнилась старой пудрой ("Беж", "Декор") и стала отпрянывать:
- Что ли - это! Что ли! Соня, я давно хочу…
- А чё я сказала-то?
- ЧЁ СКАЗАЛА?! ЧЁ СКАЗАЛА?! Людмилочка!! - Она стремительно вскочила и понеслась в кухню, где бабушка красила волосы жженой пробкой.
Тогда-то и послышалось: Пасха, асфальт, переходный возраст, неподобающее окружение, чё, вульгарно - а я крала папиросы "Герцеговина флор", подаренные благодарными заводчанами табачной фабрики "Ява" за лекционное выступление - и уж, конечно, не мне.
Расстались холодно. Надев бедную мягкую шляпу (которую я не единожды нюхала зачем-то) - нарочито-тюрбанно-складчатую, с синей полуреальной подкладкой, - она сказала, как из лужи:
- До свидания.
Я сказала:
- ЫГЫ, - и почесала недоразвитую грудь.
И после, куря с недоразвитой подругой на крыше сарая ворованную "Герцеговину", я дала ей потрогать свою недоразвитую грудь, и мы говорили грубо и недоразвито:
- А вы яйца-то красили?
- Ну!
- А у мине это… учительша - щиплется, лярва. Больно, блин, до ужасти,
- А ты бабане нажалувайся.
- А я и то… Нажалилась - а она - не верить. Говорить - ты чё, блин, в натуре?
- Ни херасики…
Обсуждали пугливого хомяка, "Старшую Эдду" (она была неразвита селективно), ходили глядеть пароходы. Это был апрель. Ранняя Пасха.
Зимой я приглашала подругу в кино, на абонемент, чтобы немного развить.
- А там издеваться надо? - деловито спросила она.
- Над кем?
- Не издеваться, а издеваться!
- Да над кем ты там издеваться собираешься?!
- Одежду, блин, одежду вейхнюю снимать!
- А-а-а. Не знаю. А что?
- Свитей йваный одевать или целый?
- Целый лучше.
Близкие недоумевали: каким образом я из нежнейшего и добрейшего ребенка превратилась в злую стервь, которой если с утра не дать поебаться, она целый день будет гадким образом выражаться, пинать предметы и говорить людям:
- Ты на кого хвост поднял? Ты на чьей площади живешь? Ты чего растявкался? Забыл, кто ты? Технарь ебаный! Пришел, блядь, в интеллигентную квартиру, на все готовенькое, рояль пропил, книги все попиздил… этцетера…
Метаморфозы не было. Период восприятия сменился периодом воплощения. Сверху была алкоголическая крокодилица, под ней - нежность, слегка уже даже прокисшая от концентрации и срока. Видимо, от перманентных вибраций она выплескивалась в общественном транспорте. Там - кость к кости, таз к тазу, теплое, изворачивающееся свечение, чавканье крайней или некрайней плоти, медленное оползание рук - почувствовать весь контур, быть застегнутой вместе с ширинкой, головой в теплом вздыхающем животе. Но опять обман - площадь пуста: купите цветочки, цветочки, ку… Резкая полоса дождя, все идут под навес, всё свернуто в обратном порядке: лю - ми - тео - федр (давно больна тяжелым я недугом) - еще и тонким педарастическим голосом, думая, что я уже не отличаю руку от чемодана: "Девушка, перестаньте курить, вы меня всего продымили!" - "Да пошел ты на хуй. Не нравится - иди отсюда". Нежность в химическом эквиваленте - спирт.
Окно
Я впервые созерцаю этот протяжный вечер. Возникает покой - он пенист - каждый отдельный его пузырек сохраняет объем отражения. Выговаривается что-то - уже по инерции - в незнакомом тепле, без похмельной дрожи, и буквы тонут в глине покоя.
Но вот - лают вокруг, гремят кувшины, мастерятся цветочные почвы, звякает кафельный пол - все пропало. И пахнет сосисками. Я снова ощущаю свой объем болезненным привычным образом: все точки-боли, тонкое курсирование желаний - они заполняют меня. Я беру сигарету. Мне хочется сделать движение пролезающего в пещеру. Из розового камня ушел свет, он стал серым. В уютном карцере я потихонечку точу о бетонный пол спрятанную давно уже ложку; сколько прошло с начала собачьей свары? С новым сигналом надо начать раскачиваться из стороны в сторону, а после не выдержать, упасть, доползти до шкафика, сделать привычную операцию - и увидеть снова свой покой, чувствовать прикосновения и замирать единым целым с огромными шелковыми руками, и далекие звуки не слышать, а только подразумевать, как грунт картона, как смерть живого человека, который никогда не посмотрит на тебя как прежде.
Раздражение - кафельное скрежетание - вторая доза - третий час… вот и пауза. Когда нет времени пожалеть свое горло, надо пожалеть Бога.
Яркие, чистые сумерки наступают на всех картинах; только в окне нет ни единого огня.
Положительная институтка
Пришед в библиотеку, увидел я страждущих мира сего. Один из сих - человек был мужеского полу, явно в нанковом жилете, в высоких сапогах, выбрит по-чиновничьи, но уж дней пять тому, а вообще же манеры имел уездные. Человек сей пришел с массивным саквояжем и с изрядною плетеной сеткою, из которой топорщились свертки разных калибров. Держался он весьма неловко, но уединившись за дальним столом с пригвожденною лампой, почувствовал себя значительно свободнее, развесил по батарее уж заранее постиранные в туалете портянки и носовые платки, причесался, подправил одежды свои и принялся за трапезу, по-уездному скромную: хлеб да яйцо.
В самом же дальнем углу сидела старушка, обосновавшаяся гораздо ранее уездного гражданина и гораздо основательнее оного. Подшивка газет в полустоячем положении служила как бы ширмою для житейских предметов, расположенных на столе, как то: пластиковая коробочка, в каких изготавливали прежде финский сыр Koskenlaskija и в которую теперь был положен кусок вареной брюквы, какие-то тряпочки, частично тоже просушиваемые на батарее и намокшие ранее вследствие причин довольно-таки интимных, также газетный сверток с рыбою, полотняный - с высушенными хлебными ломтиками, также кожура от лимона и котлетка из кулинарии (из кулинАрии, как артикулировала старушка). Это было из съестного. Что же касается до галантерейных и протчих тонких товаров, было там вязанье на пластиковых спицах, холщевый мешочек с пуговками (среди которых связаны были в нитку и оловянные, и жемчуговые - масса причудливых пуговичек!); протчее же трудно было разглядеть за газетным бастионом. Старушка как бы даже несколько прилегла в усталости и пробовала заниматься то пуговичкой, то котлеткою, то вскапывала растеньице, стоявшее на подоконнике, быстрым движением мыши, то шуршала письменами, то клацала коробочкой от сыра, то вывязывала, и действие ее было непрестанно и разнообразно.
Уездный гражданин меж тем уже прохаживался между рядами столов, суша этой вещью вещей - сложенной газеткою - волосы, вымытые в довольно даже чистом туалете под краном. Сушил он их посредством обмахивания и на ходу достал из кармана брюк кусок чего-то съестного, быстро зажевал и пошел к дальней батарее проверить, не высох ли платок. Он высох. Гражданин вытер платком лицо свое и убрал его в карман галифе, будучи удовлетворен быстрым просыханием вещей, сытостью, теплом и бумажным шорохом благочинного заведения.
Зеркальная дверь меж тем затрепетала, и в залу вошел еще один завсегдатай - полусумашедший юноша с низким и толстым задом и сильнокосящим взором; он безошибочно избрал меня для беседы обо всем последнеми живо подсел, синхронно обозначив свое действие: "А сяду я, пожалуй, вот здесь". После же отошел, громко спросил последних газет, по-хозяйски распределял карточки у стола и также был деятелен.
Я взял папирос и пошел в туалет. Туалет был мужской, но там стояла женщина и мыла голову; грудь ее рапласталась по раковине, а спущенные кофточка, комбинация и лиф возлежали вокруг торса ея.