Оно
Есть мощные бабцы, преодоленные, которые, преодолев послеродовой психоз с частичным параличом, начинают худеть, криво кататься на коньках с Ириной Родниной, вести передачи на TV, в которых они с одинаковым жизнеутверждающим-чуть-с-горчинкой-непоправимости пафосом рекламируют порошок "Тайд" и рассказывают об извилистой личной жизни знаменитостей. Есть такие Мюнхгаузены в брючных костюмах с безупречным макияжем: если я сама себя на ноги не поставлю - то кто же меня поставит. Но то - при муже, адекватных родителях и дружеских друзьях, а бывает и без - бегут себе, бегут от рака, а он все пятится назад, а им уже шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, они пробежали уже тысячу километров в одних трусах, не касаясь земли русской… Русские женщины… Домны Мартеновны Островские-Закаленные…
А я стою ближе к экстремально-депрессивным мужикам - диванно-сопливо-героическим, титаническими усилиями воли выгребающим из пьянок и не находящим в себе сил сделать деловой звонок. Умирая от слабости и стеснения, не в силах отстаивать и противостоять, они сидят, нахохлившись, просят чего-то шепотом, сильно заикаясь, а внутри у них - сотни раз горевший торфяник - то здесь, то там дымок - незаживающие черные раны. Естественный отбор прав: меньше эмоций - больше жизни. По своей природномалой чувствительности бабы подымаются из огня, как покойники в крематории, чтобы зомбически-шарнирным способом обеспечить жизнь детей и внуков. Пусть дети будут унижены, но накормлены, раздавлены, но обстираны, одиноки, но здоровы: чистые толстые ничтожества выдаются на обозрение миру - такова их бабья задача на генном уровне. Если они не защемили мужу мошонку болтом своего шарнира - у ребенка есть шанс стать человеком. Блядско-самоходные установки - они на все пойдут ради собственного комфорта и продолжения рода как части собственного комфорта. А выродкам среднего рода остается лежать на обоссанных диванчиках со стаканом в руках, вскакивая время от времени, чтобы поссать да потолкать вперед тележку истории, сладостно напрягая мускулы и поджимая животы.
Каждому свое… Я физически чувствую, как жизнь выпихивает меня из себя - мне нет места в бабьем царстве и мужском кондоминиуме. Я не хочу ни туда, ни туда. Она выпихивает меня - как выпихнула когда-то из меня новое живое существо, обреченное на почти полное сиротство. Послеродовой изнасилованной походкой мною было пройдено по коридору родильного дома энное количество метров; было сообщено отцу о радостном событии.
- Что ты родила?
…Что… Что… Что же?
- Нормальный? Хорошенький? Соболезную…
А на дебильного урода реакция была бы другой?
Соболезную… Шок - неготовность к удару. Соболезную… Шок - неготовность к удару. И, помноженный на послеродовой психоз, о котором тогда слыхом никто не слыхивал, он дал то милое пожарное состояние - не вздохнуть и не крикнуть от боли… Сидишь, ходишь, разговариваешь - вроде нормально, а внутри падают друг на друга полыхающие сосны, огонь жрет воздух, ты ослеплен и оглушен. Но вот на вертолете летит, покачиваясь, к тебе избавление - в рекламном столитровом варианте - Stolichnaya - such pleasure! - лопнет от жара надувная емкость, и спирт прольется на леса, и загорится с новой силой… Such pleasure! А что делать? Я не знаю… Я не боец. Проглоти обиду - она из пизды вылезет. Рано или поздно. Не на отца - так на сына… О каком же воспитании?.. О каком испытании?.. Она - как тесто - прет и прет во все дыры. Она нагоняет через годы и десятилетия - сильная и свежая, в отличие от тех, кого преследует. Залить ее водкой, залакировать пивом, сунуть обратно в обжиг - уже пытались, ни хрена не будет, покрыть финифтью и глазурью, обсыпать стеклярусом и бисером, поставить на полочку, пусть блестит - желто-красно-сине-молочно-белая - слезы, пот, кровь, моча, вылезшие жилы и немного спермы для колорита. Будем делать всякие поделки - так время бежит веселее.
Нечего прикидываться ангелом, если в душе горит торф, нечего изображать из себя хранительницу домашнего очага, если он нарисован на стене, чтобы скрыть разводы спермы и секрета. Не сыграть мне матерь-размноженку, я лучше буду кротом.
А вот самоходная схема:
…но она не отчаялась, себя не потеряла: работала, училась, дрочилась, кормила в косынке, пукала и пускала в дитя дым, чтобы времени зря не терять (он был удивлен), гремела на заводе ключами ("Ей очень трудно нагибаться. Она к болту на двадцать восемь подносит ключ на восемнадцать, хотя ее никто не просит") - и вся такая с книгами под мыгой, золушковая - ходит-бродит - страшная, как моя жизнь, а ночью не выдержит, всплакнет, выйдет на лестницу, насрет в подъезде, уйдет в притон, вернется оттуда под утро, собьет шляпу с раннепрогулочного ветерана, оторвет от пиджака орденские планки, выкинет их в Москву-реку, нагрубит бессонно на заводе, включит рубильник в другую сторону, в туалете сворует веник и мыло, перевыполнит план, страшно выматерит очередь за котлетами, схватит с прилавка чужой сверток, пнет ногой малоподвижного кастрированного кота соседки, что грудой жира лежит под яблоней, жует траву и думает, как свинья, о вечном, - но все это мелочи: она преодолеет все невзгоды и наконец отхватит зубами по мощному куску личного мясного счастья и общественного уважения.
Я тоже себя не теряла: после соболезнования и ненавязчивого предложения забрать старые ползунки и пеленки внука я стала "пить допьяна, гулять до сраму", потому что не была готова к такому развороту событий. Дяденьки меня жалели ("ебу и плачу"), а я степенно закусывала персиком, и его сок благотворно стекал по воспаленному нутру. "Я живу случайной жизнью", имеющей к тому же мало общего с реальностью. На что я надеялась девять месяцев? На его пьяные посулы и фантазии. Совершено случайно меня трахнула Леня, отчего я начала кончать только на четвертом году половой жизни, и тут же - кончив во второй раз в жизни, но не с Леней, - влетела в это во все. Мы плановали с Леней сделать мне укол собачьим абортным лекарством и даже уже считали дозу - т. е. сколько во мне собак, и даже воду поставили для кипячения шприца, - но тут родственники пришли, и стало не до уколов. Все случайно.
Пока реалистичное бабье брало себя в руки, я постигала искусство утонченной ебли и таинство сублимации. Чем я хуже - вы, придурки, блядь, если у вас под приличным фасадом замороженная помойка?! И не я одна… Те, кто не смог подняться, - просто не в силах о себе рассказать. И за них это сделаю я. "Я действительно великан, просто я опустился".
У нас неблагополучных не любят - и они скрываются от народного гнева, как и счастливые семьи - как их противоположность. Должен быть middle’овый уют с красной доминантой, и доходец, и ссорки - но чтобы все это тонуло в стонах обожравшихся и голодных. Приятно подтолкнуть стоящего на краю пропасти - не менее приятно обосрать успешного человека. Социальные органы, правоохранительные, пенитенциарные какие-нибудь, родственные, в конце концов (и это - залог самого быстрого конца), с доброхотской понтярой - все пальчиком потыкали - не свалюсь ли? К их удивлению я оказалась неваляшкой - я отодвинулась от края и подумала: почему я должна гибнуть от рук каких-то злоебучих пёзд, которые мне в подметки не годятся? А я возьму и сделаю все наеборот: прикинусь социально неопасной на время, а потом такой кипеш подыму, что небу жарко будет…
Как зависимы они от социальных трепыханий, как почтительны к признанию - они - здоровавшиеся со мной сквозь зубы, смотревшие как на пустое место, отказывающие в элементарных просьбах, высокомерные и амбициозные, навек закопавшие в землю свои древнегреческие деньги - если они у них вообще были, они, чуть меня не угробившие - теперь звонят, целуются, улыбаются, просят автограф, мерзавки - хорошо, что я не реактивно злопамятна. В своем убийственном азарте они были органичнее…
Так что да здравствуем мы - люди среднего рода - недовоплощенные мужчины и перевоплощенные женщины. Честь нам и слава - грош нам цена! Благодаря нам мир еще не рухнул в мертвые объятия цивилизации. Аминь.
Русский человек
Наконец немцы пришли в Россию. Все было в запустении. Нет, они не знали, куда они пришли. Петро Лукич Сукач вылез прямо из-под снега. Лет ему было от силы пятьдесят четыре, но выглядел он очень дико: конечно, худой, с остатками мышц от недостатка харчей, под глазами у него имелось по сморщенному черному мешку, и весь он был изъеден морщинами, какими-то даже висячими и ветвящимися. Остатки всклокоченных седых волос (причесывался он лишь на 7 Ноября, неохотно) свисали ко рту, местами высвечивая желтую плешь, руки тоже были немытые, тулупец папани времен отмены крепостного права был испорчен молью и изъезжен нагайкой (папаня тоже был бравый казак), ногти загибались к земле, зубы грозно торчали, через один, грудь с угольными сосками клокотала от бронхита, и совершенно параноидальные белесые глазища светились и поглощали все на своем пути. Фрицам захотелось обосраться. Казалось, он восстал из гроба.
- Ну что, еб твою мать, - начал он на низкой, червонной ноте. - Пришли, блядь… Ща всех переебу, на хуй, дойч ебучий, Маня, дай топор - мокруха ща будет, в натуре, пиздализку на цепь посади, я сам этому уебищу яйца поотгрызу, в пизду, автомат в жопу сунь, пидар гнойный отпижжу по правилу карате, ебёнать…
Но никого уже не было в деревне Красный Валенок. Все немцы разбежались.
- Петю-унь… Запахнись - муди ведь простудишь, - скулила Маня.
Но Петя и сам ослабел. Сидя на заледенелом бревне голой жопой, он глотал початую с утра водку, держа большой бордовый палец на отлете, и плакал от страха, прикрывая другою рукою то, что должно было неминуемо отмерзнуть.
А наплакавшись и закусив, сказал наставительно:
- Э-и-их, поплыли муде да по глыбокай воде…