А был ли подстрочник?
Кофе со сливками - седина шатена, пластилин. Эгей, страдалец, как твоя Елена?
Все пьет?
И сильно?
И прибить грозится?
Она вышла к нам в вишневом махровом халате, с вишневым лицом, жаждущим что-то принять; не лицо жаждало - глаза; она сосала свой язык. Потом сняла халат, предложила, но мы отказались.
Мистер Бренди и я любили шампанское больше философствующего влагалища.
Да-с, шампанское принесли, и мы принялись за него, понимаете ли.
Мисс Гаррисон сглатывала и давилась на тему дуализма. Хотела гадать на кофейной гуще, но кофе-то со сливками! (вы спросите, откуда у меня это древеснорусское "то" с дефисом-травинкой, изначально "от", отвечу - я ведь русский, эмигрировали родители, я Чашкин, Гавриил).
Бренди грассировал надломленно:
- Не кажется ли вам, что в сочетании "блеф, абсурд, бред" есть что-то скороговорно-рвотное? - тошнило в лифте…
Все мы настолько опротивели друг другу и настолько позабыли литературный труд, что оставалось только пить или принимать дозы порошков забвения; вялые пересуды и самодельные сплетни:
N.B. - вечнолающий кобель на цепи: и на своих точит зуб (хозяева чуть живы), и на чужих;
V.P. - съезжает с разумной полемики в тот же собачий овраг, заросший репейником; выходит оттуда покусанным полуимпотентом, трясет ухом, воет у своей суки на груди. Сука - литературовед, мастерица разгадывать филологические кроссворды.
Ну и все в таком духе.
Болтали до полудня - мисс Харрисон пошла пугать клозет. Время до сумерек сэкономили весьма дельно: пихали кошечке Гризетт здоровую сигару в зубы.
А далее - что же - новая доза, сердцебиение (Бренди чуть не выплюнул сердце); служба Недоверия.
Количество прототипов Ежа перевалило за сотню, и все восхищались лирическим отступлением: "Кофе со сливками - седина шатена…".
На прощание Бренди округлил свои отполированные зрачками глаза и взвел непокорные брови:
- Господа, а был ли подстрочник?!
И стало так грустно, будто ушел кофе.
Последний урок
Птицы крошками подгоревшего пирога осыпались вверх.
- Что же, - сказали мы, - Переделкино - это хорошо, это плодотворно.
Тевтон был прям, медлителен и аскетичен. Из-под ног его прыснули перепелки, зайцы, стрепеты, божьи коровки и мужички-ветераны. Пойди сюда, мужичок, я тебя… Что у вас с шеей? А что у нас с шеей? Синие полосочки - красный фиолет. Поклонники и поклонницы, не ждите пламенного поцелуя от тевтона. Кареглазость - кареблизость - обидная доминанта; брег, за которым озера. Зрите в пепле пальцев медь мечей и пламень хладный - звон озера; холод птичьей тушки, подобранной на болоте. Медь - мягка, ковка и пронзительна. В Переделкине сумерки. Холод зрачка. Медные подсвечники на кирпичах голландки.
Сплавы слов - металлы - свистящие спирали; телефон оборван посредине. Голова лося торчит из балконной стены. Городские изгороди, чай по рублю, водка в подъезде - теплеющая полюбовность - дрожь холода сменяют судороги жара - сальная свечка в консервах.
Бессветие. Свет стонул, облюбился, надел очки и сел стучатать. Или очки не снимал, а лег выписать кого ни то. Приставка "вы" сообщает глаголу насилие.
Странно это - темперамент - как температура: ртуть безвольна, симпатии - странны; история рода заставляет танцевать с поднятыми руками - кисти вращаются вокруг своей оси.
Или медленная эстонка с глазами ветра - дублирует гласные и согласные и внезапно пошевелится, волосы почти седы; ступор рук - вдруг - торжество медленного жеста (с двумя "т")…
Мужичок прилег, не поняв, да так и уснул на синем мохе - мхе, мху - и видел холодные черные листья в воде. И мы проснулись с ним посредине: жизни, болота, земли.
- Вуокса, - сказал он и почесал бакенбард.
- Йа-а, - сказал я. - Юкси кофэ унд…
Он посылал меня в магазин, велел мешать раствор - желтки стыли, яйца ячеились - мы были посредине наций.
- Ой-йа! - Он отдавил мне ногу кирпичом.
- Я горжусь тем, что он никого так не мучает, как меня, - сказала я, и тут же заполыхало Тивериадское озеро. - В Тиверии, где месяц крови перевернулся в исступленьи, найдем взаимное томленье с бутылью боли и любови…
Он кутался в ватник, не вняв рифме, затянулся зечно - краем рта, без рук, и сказал:
- Ыть-выть, печь клысть - ытта - мыло…
Проволочная щетина с медным привкусом. Он снова мутировал.
Я просыпаюсь посредине - на кирпичах или под кирпичами. Его давно нет. Мне холодно. Что-то тянет меня вниз.
Минуя отвесную осыпь, я вхожу второй раз в ту же воду, и она - вспомнив - пускает, я плыву в бесконечность, и передо мной нет сейчас ничего, кроме мира мокрых искр.
Пустое, пустое тело мое
и твое -
пусто в нас, вытерто, поло.
И кто нам запретит
вложить пустоту в пустоту -
вписать?
Может быть, это будет эхо.
Интервью
- А за что сидела-то? - интимно спросила меня простая, как три копейки, переводчица.
- За изнасилование, за что же еще, - ответила я и притянула ее за поясок к себе. Ноги у нее разъехались, и я просунула туда свою.
…Открывается, бывало, кормушка: "Мамки, на выход…" Идем по снегу - хрусь-хрусь. Вывеску "Дом ребенка" замело, а плакат "Дети - наше будущее" виден еще маленько. Наши орут. Вынешь грудь со звездою вокруг соска, он ее схватит, а ты думаешь: "Как же я его кормить буду вмазанная? Ну ничего: бог не выдаст, свинья не съест". А он давай от винта из одеяла выпрыгивать, маску рвет на мне - умора…
После этого переводчица перешла к своим прямым обязанностям и с глупыми вопросами больше не лезла.
На вопрос, вхожу ли я в горящую избу, мне пришлось ответить односложно:
- Пытаюсь.
- И что? - ответил он.
Это был западногерманский журналист, высоко взращенный на питательных вещах, стеклоглазый, обернутый флагом, совершающий неприличные, с точки зрения российского человека, движения, однако в не очень чищеных ботинках, некурящий, непьющий, создатель брошюр немецкого коммунизма, пытающийся понять русскую эротическую душу. Душа как раз была очень больна. Только что, вынув в туалете пальцами гнилой кровоточащий зуб, а потом клок волос из-за плохого питания, она вспоминала путанические экзерсисы в этом отеле, угол ментовской комнаты, забрызганный кровью, и много всякого такого, отчего хотелось плакать. Надо было залить рану водкой.
Он спросил меня, почему я так скованно сижу, если я была по этому делу.
- Потому и скованно, - I reply.
- Хи-хи! - сказал он и снова показал руками. - А что вас возбуждает?
- Да все. Это специфика русского человека.
- Вас возбуждает этот флаг?
- Нет.
- Why?
- Потому что он чистый.
Щас бы отринуть противоречия, забежать в буфет, схватить там коньяк с шоколадом и лечь в постель. Гогия, кацо… "Э-эх, - длинно присвистнул он сквозь дыру в зубах и сплюнул в нее гаврик, - где теи башмаки-и-и! Босявка ты, босявка…" Да-а-а… Самый смак потребувать себе сейчас дринка. Но косо смотрит Фриц Ферштейный, не дает спуску. Святой Йорген.
- А со своим полом у вас как?
Переводчица сильно вздрогнула.
- Да нормально. Бабы есть бабы, змеи подколодные, продажные флейтистки.
- А вы можете изменить любимому человеку?
- Если я не могу изменить его, то да. И вообще я его плохо помню, и вообще вопрос поставлен узко и плоско. Скажем, если он полярный экспедитор, что мне, разрядки не искать? Да и полигамность, да и многое другое говорит само за себя, что недоразумение как материал и как прием - сплошное недоразумение, потому что материал слит с приемом и равен ему. Но всею жизнию движет недоразумение. А если еще ширше, по Аристотелю - перипетия.
- А как у вас рождается сюжет?
- А как ему не родиться? Все время что-то сотрясается. Подерусь, бывало, встану, и энергия покупки пива сублимируется в описание. Или наоборот, иду чего-нибудь шмонать для жизни. Надеваю очки, чтобы не было видно правого глаза, ветер раскачивает, аки березу, голодное тело мое, а гляжу - какие четкие контуры! Небо светлеет. Украли помойные контейнеры и содержимое их разбросали по мостовым. Спешат в школы говорливые, хорошо одетые дети, и так захватительно перекладывать прожженный у костра рукав куртки в прожженность жизни. И представлять всяко. Будто я седая. И никогда не сплю на кровати. Я вижу человека, который спит в переходе в луже собственной крови, нежно зажав в руке крупный осколок бутылки. Он весь такой неприбранный, что похож на моего любимого. Мне хочется сказать: "Коленька, любенький мальчик, для чего ты тут залег? Ты что, в натуре, допился? Да ты лежи, лежи, я сейчас принесу все что надо". И опять же сбегать за пивом. Так во мне рождается все.
- А что для вас философия?
- Философия для меня, переиначивая Абрама Терца, - это умственная разновидность ветрености. Особенно когда нажрешься шоколада с коньяком и поговоришь с нормальным человеком. Придерживаюсь дуализма античного плана, а в религии приучена к монотеизму, однако верую в знаки Земли и Космуса. Знаю противоречивость. Тяготею гадать и сны разузнавать.
- А в горящую избу вы входите?
- Вы знаете, товарищ немец, у меня такое ощущение, что я выхожу из нее все время: вот так вот, как задержанный кадр: раз, раз, раз. И не то что облегчение, а горит все. Все горит! Огонь! Брысь отсюда, немчура! Пшел!
Несинхронный перевод меня утомил, и все корреспонденты поняли, что со мной шутки плохи, что меня вдруг замыкает и я ухожу из избы.