*
В конце концов он склонил меня к сожительству: всегда добивался, чего хотел. Это случилось через две недели после приезда. С утра меня ломало, и я, сложившись в несколько раз от боли и ужаса жизни, сидела на полу и тонко скулила. Он был пободрее, но тоже измотанный пьянкой; волосы у него уже были не золотые, а сероватые, рубашка порвана, глаза щелками, но щетина все-таки золотая.
- Бедная девчонка, - сказал он и поцеловал меня в макушку.
Это было настолько неожиданно - поскольку он меня никогда не жалел, - что я схватила его руку, стала исцеловывать, потом ноги тоже через штаны, потом я стояла перед ним на коленях и обнимала его коленки, и мне совершенно не было стыдно и унизительно от такой позы - я хотела бы стоять так всю жизнь. Я даже не знала, что смогу преодолеть в себе стереотипы воспитания. Бабушка всегда говорила, когда по телевизору бабы ползали за мужиками на коленях: "Фу, как противно она унижается". Ну, конечно, я не стала бы за ним ползать, если б он меня посылал по страшным хуям все время. Но ведь он пожалел! Это было так сладко, как две бутылки пива или капельничка, выводящая всякую отраву.
И дальше он сказал в совершенно несвойственной ему манере:
- Знаешь что, эвакуируйся-ка отсюда ко мне… Только помой здесь все предварительно.
У меня схватило сердце, и я спросила его, будет ли он плакать, когда я подохну.
- А зачем мне жить-то после этого? Подыхать надо вместе.
У него был второй ключ, рыжий лес и куча магазинов на первом этаже - очень дешевых и разных.
*
"Разница бывает разная, - как говорит мой младший брат, - строгая и пакостная". Мне было все равно, где жить: или в Теплом доме, где все, кроме братика, заняты одной мыслью: куда бы меня спихнуть; или жить с Уголовником, переносить его издевательства, как солнечный ожог, ходить по его поручениям, получать от него какие-то дешевые и нелепые подарки, порции секса, ругани, страшноватой откровенности и снова издевки и мордобой… Или жить в Холодном доме - одной; нудно вести хозяйство, выпрашивать бабки и жратву, топить осыпающуюся печку сырыми дровами, ходить проверяться и вставать в шесть утра в школу.
Мне было все равно, но я выбрала Уголовника: не надо клянчить деньги и трястись в холодных электричках.
Я решила не ходить в школу и изображать из себя домашнюю хозяйку. Это получалось у меня так же хорошо, как задачи по алгебре. Я тосковала по каким-то несуществующим пейзажам и людям, лежала у телика, слонялась по обглоданному лесу, разглядывала огни на вышках и яйца в ячейках, путала покупки и цены.
Он стал запирать меня снаружи, оставляя на день только хлеб и ложку заварки, потому что я плотно подсела на чифирь, а деньги тратила, по его мнению, совсем не на те продукты. Пока он справлял свои темные делишки, играл в карты и пил по ночам где-то в других местах, я сидела на полу и курила, или рылась в шкафах в поисках денег и колес, или нюхала его одежду для сеанса, обложившись ею со всех сторон. Все эти его зэковские игры с запиранием и голодным пайком не могли окончиться хорошо: он переоценил силу своей власти. Я понимала, что превращаюсь в неполноценное существо - и это в семнадцать лет! - что я опускаюсь в вечный страх и покорность всему, и мне уже настолько все равно, что я не вижу разницы между жизнью и смертью, между грязью и чистотой, что я опускаюсь, как баба, и ловить мне с ним уже больше нечего.
Во мне давно доминировали звериные инстинкты: хотелось трахаться и хотелось есть, и в очередной день, нанизанный хуй знает на что, я просто перевела замок на "собачку", прикрыла дверь, вышла из квартиры и быстренько склеила мальчика у соседнего дома. Сговорились за пятьдесят баксов. Он жарил мне курицу в микроволновой печи, поил "Абсолютом", добивался телефона. Но я быстро свинтила оттуда, удовлетворенная во всех отношениях, кроме одного: мне страшно хотелось увидеть эту уголовную рожу, прижаться к нему, исцеловать, слушать, как он говорит: "Санька, не борзей", постирать ему что-нибудь, приготовить, насмешить, снова слушать его издевки, а потом извинительные, жуткие истории о том, как он мучился на зоне. Я не могла ничего с собой поделать и снова пошла в нашу хату.
Он сидел в темноте, в изменившейся почему-то нашей комнате (я не поняла по пьяни, в чем дело) и курил.
- Что ж ты наделала, сучара! Кто разрешил выходить?! - Первое, что я услышала.
Нас обчистили. Не было телевизора, видика и компьютера. Все перевернуто на хрен. Я попятилась, но он быстро загородил дверь. И началось наше последнее свидание. Рифленые подошвы. Изшрамленные кулаки. Красивые слова - в бога и в душу. Он вырубил меня довольно быстро, поскольку я была уже в кондиции.
А дальше - очнулась, конечно, куда ж я денусь, глубокой ночью, на лестничной площадке. На мне лежала моя сумка со шмотками, баксы были при мне, а жизни при мне не было. Я вынула шнурки из ботинок, сделала кое-как петлю, спустилась на этаж ниже и прицепила ее к шпингалету. На улице пели залихватские песни:
Выбросили ежа
С десятого этажа.
Я чуть-чуть постояла на подоконнике и резко спрыгнула, уже понимая (и надеясь), что все это барахло порвется. Мне казалось, что я лежу на дне моря и рву на шее водоросли. Не знаю, как я выглядела, как рвала шнурки и пыталась продышаться, - дикое, должно быть, зрелище. Очень сильно захотелось жить сучаре: хоть как-нибудь, хоть где-нибудь…
А на дворе был покой: горело несколько разноцветных окон - еще сонно, вполсилы, мягко, тепло. Я заглядывала в эти окна, и видела массивные картины с дальними метелями, афиши с автографами, железные банки с водой и воском; все это было тускло, имело множество теней и оттенков; были предметы с запахами винными, телесными, смертными, заключенными в ветхую раму, где, перечеркивая друг друга, мостились провода, снежные потоки, далекие мириады домов, труб, антенн и тусклых осколочных окон без штор, переложенных съестными свертками, имеющих притороченную к форточке бутыль шампанского в сетке, окон минорного ночного действа, дверных рельефных отделов, брызжущих окнами, снова окнами, похожими на рамы картин и камеры тюрем.
*
Я приехала в Теплый дом еще в темноте. Был седьмой час утра. Гудела колонка. Было ослепительно, жарко, пахло чистым бельем. Брат и тетка спали.
Я вяло представила себе ее подъебки по поводу моей физиономии, еле слышно обрадовалась его предстоящим карабканьям по моим больным частям тела, положила на стол пакет с книжкой "Грибы в лесу и на столе" и набором динозавров и стала изучать кастрюли. Мне было все равно. Я снова стояла в теплой микроскопической кухне - на этот раз с холодной куриной ногой в руке.
Жареная в рот рыба с двумя "н"
Русская орфография в действии (в течении, в продолжении, в заключении):
мочёные яблоки,
мочёные люди (которых хотели замочить, но не смогли),
меченые люди (с пометкой: списано - списсано: спи-ссано все кругом - обо-ссано - спи!).
Раненные тяжело в жопу джигиты с двумя "н" и зависимым словом разъехались по степи; так и надо им: неча шастать по чужим угодьям. Пулю вынул врач молодой сослепу кишкою со слепою. Фамилия у него - Сгущёнкин.
- Тужьтесь, джигиты, - говорит.
Джигиты - краденые, студеные, граненые, все - как на подбор, с ними дядька, его фамилия - Анальнов-Отверстиев, как Мамин-Сибиряк и Папин-Пермяк; на нем армяк, а в руках армянский коньяк.
Ну вот - короче. Семантика в действии. Видят они - стоит желанный, жеманный, медленный, невиданный, ряженый, суженый - в "Арагви" ужинал. Суженый - ссуженный (кому ни то под проценты), с-уженный (узкий),
осужденный (условно) -
устриц жрет - Минакер-докер-покер-джокер.
- А как вам нравится этот джентльмен?!
Все так и упали. Воблин Глаз всех наебал на чирик и поехал стоя на скачки. Ему перстни не нужны, вальяжному такому; догнаться только хотел, а вышло видение. Кранты, бинты, глаз голубой и кровавый. Ну и зашился, конечно. А что делать? Проблематика.
Берут сходу на шоссе:
- Братан сидел?
- Сидел.
- Ну и ты посиди. Ты у нас на районе не бывай: у нас все крыто шифером (шофером Шифриным). У нас шарики-хуярики катаются почем зря, чирики-чинарики валяются - подними да прикури. И не трогай женщину у стенки.
- Трогай! (ямщик).
Тушенки свИнной запросили - на три рупии - у гопничков; они корежатся - целки, что ль, все? Молчат притырки. Догонки хотят. А куда их ткнуть?
- Ты где, - говорит, - вчера шмонался?
- Да так - маленько былое вспомнил - побегал с сачком по болоту.
- Не утоп?
- А ты думал, я святой уже? Шмары все болото запарковали; хотят мотель с заведением отгрохать - на финские. Телячья водка (для тельцов), закуска "Новая", закуска "Старая", закуска "Укус суки", капуста была квашеная, без приставки, с одним "н".
Летают халдеи и режут газелей на части, в хрусталь наливают вина и ворочают в жертвенной печке на предмет готовности пирожков "Улёт сапожника". Все скромненько, без лишней недостачи, генералы добреют и без коктейлевых зверств, и кто благодарит на шумерском диалекте, тому не уехать без бабы.
Итак, действие в орфографии: блюдо года - "Рыба, жаренная с двумя "н"".