- Нравится? Нравится? - спрашивала Ева и смотрела на лицо Благодатского.
- Не нравится, - честно признавался он и шел дальше в неопределенном направлении.
Слушал все более бессвязные и непонятные слова Евочки и принимался сам рассказывать ей нечто странное, сам удивляясь себе:
- А вот у меня раз - глюк такой был. Выхожу однажды я из метро на улицу летом, закуриваю. Смотрю по сторонам. Вижу: люди ходят. Оглядываю их и думаю: а вот они - все в темных очках. И начинает казаться, будто они и вправду в очках, причем - все в разных: у кого получше, у кого похуже, в пластмассовых оправах, в металлических… Долго так стоял и смотрел, думал про это, хотя прекрасно понимал, что - никаких очков ни у кого из них, ну или - у большинства, по крайней мере: нет.
- Ага, - кивала Ева и начинала сумбурно повествовать о том, как ей тоже где-то что-то мерещилось: какое-то старое дерево у нее в деревне принимало странные формы, вырастало в какую-то фигуру.
"Только бы не сказала - что видела дьявола", - думал Благодатский. - "Готочки любят всякой мистикой своих кавалеров потчевать: выдумают что-нибудь посочнее, и вешают лапшу на уши. Причем часто - сами во всю хуйню, которую сочинили, начинают верить. Дуры, бля…"
И, чтобы не дошло дело до дьяволов и призраков, срочно уводил разговор в другую сторону. Через некоторое время переставал обращать внимание на то, куда идут: приходили к какому-то кинотеатру и, мимо него, - к церквушке. Рядом с церквушкой рос куст.
- Хочу в туалет… - сообщала Евочка: отдавала Благодатскому висевшую на плече сумочку, бросала в сторону пустую бутылку и шла в куст. Видел, как поднималась к нему - на возвышение, хваталась за ветки и придерживала на плечах цеплявшуюся шаль. Застриженная газонокосителями короткая трава была усыпана листьями, которые казались в темноте черными - почти такими же черными, как и одежды Евочки: летели с качаемых легким ветром ветвей, долетали почти до ног Благодатского.
Благодатский наступал на листья. Закуривал и представлял себе, как сейчас - стягивает Ева за кустом джинсы, присаживается и струйкой бьет в землю, которая покрывается едва заметной пеной и моментально впитывает в себя жидкость. Чувствовал, как шевелится в штанах член. Мелькала мысль: "Может - прямо здесь?" Не решался: видел неподалеку - мента и праздногуляющих людей, чувствовал легкий холод приближавшейся осенней ночи. Возвращалась: на ходу натягивала и застегивала джинсы. Говорила:
- Здесь рядом - набережная! Пойдем на набережную!..
Смотрел время и соглашался: хотел взглянуть на темную воду Москвы-реки. Брал Евочку за руку и неторопливо шел к дороге.
- Только давай лучше не на набережную, а - на мост, - предлагал.
Не отказывалась: шла молча, рассеянно глядя по сторонам. Казалась совсем пьяной.
Доходили до моста и заходили на маленькую смотровую площадку. Приближались к гранитной ограде, облокачивались и смотрели вниз. Там - мелкой рябью вздрагивала темная вода и переливалась множеством цветов, брошенных в реку отраженными вывесками и стенами магазинов. В мелких сине-красно-черных волнах ровно плыл казавшийся совсем маленьким корабль: белый и со множеством горящих точек окон и иллюминаторов.
- Здорово, - говорил Благодатский: смотрел и чувствовал запах воды, приносимый ветром, который дергал его за длинные волосы: оттягивал их назад.
- Да, это так романтично… - принималась вдруг за прежнюю песню - Евочка. - Мы здесь вдвоем, а под нами течет огромная река, и…
"Блядь, опять начала…" - вздыхал Благодатский и перебивал ее:
- Смотри, фотограф!
Показывал на бородатого мужика, возившегося рядом с ними - со штативом и большим черным фотоаппаратом: крутил объектив и ножки штатива.
- Давай спросим - чего он фотографирует! - предлагала Ева и подходила к фотографу.
- Давай - не надо, - отвечал ей вслед Благодатский, но видел - что поздно, и шел следом.
Спрашивала у мужика: он отвечал неопределенно, широко поводил рукой в воздухе. Взглядывал на Благодатского и говорил вдруг:
- Парень, а давай я - тебя сфотографирую! Тут, на фоне реки! Хочешь?
- Хочу, - с радостью соглашался Благодатский.
- А я, а меня, - потерянно спрашивала Евочка. - А как же - я?
- Не, тебя - в другой раз! - улыбался сквозь бороду фотограф и показывал - куда и как встать.
- Если ты будешь фотографироваться с этим противным мужиком, я - уйду! - злобно говорила вдруг Благодатскому. - Уйду, правда!
- Как хочешь, - отвечал не менее злой Благодатский, порядком уставший уже за вечер от романтики и капризов. - Хочешь - уходи. Можешь записать мой телефон, если хочешь…
Но она не хотела: вдруг резко разворачивалась и уходила, не сказав больше ни слова.
- Проблемы с подружкой? - спрашивал внимательно наблюдавший за сценой фотограф.
- Никаких проблем, - улыбался в ответ Благодатский. - Я готов, можете приступать!
И долго он, довольный, позировал на фоне темной Москвы-реки и осеннего неба - незнакомому фотографу, сделавшему в тот вечер большое количество удачных снимков. Про Евочку даже и не вспоминал.
Относительно спокойно провожал еще несколько дней, а после - снова впадал в тревогу, снова мучался неудовлетворенными желаниями. Все чаще отправлялся мастурбировать в туалетную кабинку: не два раза в день, утром и вечером перед сном, как прежде, но - иногда и днем, когда вдруг ни с того ни с сего подымался за чтением или просто так - член. Снова ходил вечерами к тому дому, где разбивал окно, которое давно уже застеклили, но теперь уже ничего не предпринимал: просто смотрел в окна и думал невесёлое. Наблюдал, как все сильнее покрывался город осенью: желтел листьями, пачкался грязью и плакал дождями. Заканчивался светлый сентябрь и близился октябрь: долгий, тяжелый и грустный.
Одним днем - отправлялся в институт: учиться. Дорогой встречал возле фонтана на Пушкинской - знакомых из института. Звали к себе: пить. Подходил, говорил:
- Только я - не долго. Учиться пойду.
- Пойдешь, пойдешь! - радовались увидевшие Благодатского. - Наливай ему, больше наливай!
Через полчаса желание посещать институт полностью исчезало: заменялось другим желанием, знакомым и тяжелым. Выключался из общего разговора: взбирался на спинку лавочки с пластмассовым стаканом в одной руке и с сигаретой - в другой. По обыкновению, погружался в мысли и воспоминания: вспоминал последнюю прогулку к дому: долго стоял он тогда в нерешительности возле подъезда, курил. Потом - вжимал трехцифровую комбинацию кнопок кодового замка, приотворял тяжелую дверь и останавливался на входе. Оставалось только - подняться на третий этаж и позвонить в дверь. Вдруг - слышал шаги: спускался кто-то подъездной лестницей. Пугался неизвестно чего, отступал назад. Закрывал дверь, оглядывался по сторонам и забегал за угол дома. Стоял там и - уже не решался вернуться обратно к подъезду. Обходил вокруг дома и отправлялся обратно в общежитие.
"Когда все это кончится…" - ныл про себя Благодатский. - "Я писать хочу, а мысли все целыми днями - о пизде. Что же такое-то, блядь…" Вспоминал вдруг - про Белку, которая жила где-то здесь: неподалеку. Вытаскивал из кармана телефон, находил ее номер. Звонил.
- Ой, привет! - здоровалась Белка. - А я уже сама хотела тебе звонить…
Начинала рассказывать про то, как ходила в институт, чтобы спросить номер телефона Благодатского - у старшекурсницы. "На хуя?" - мелькало у него в голове. - "Не могла ей просто позвонить и спросить? Лукавит…" Вслух говорил:
- Свободен я, если тебе еще - нужно…
- Нужно, конечно нужно! Приходи скорее, - объясняла, как добраться до ее дома.
Расставался не прощаясь со знакомыми: оставлял их возле фонтана, а сам - шел тянувшейся вдоль Тверского бульвара улицей: отыскивал многоэтажку, в которой проживала Белка.
Находил. Жал кнопку домофона, сообщал:
- Я - здесь.
Пищала, открываясь, подъездная дверь: заходил, поднимался лифтом. Встречала в дверях, говорила:
- Заходи скорее, а то у меня - собака, может выбежать. Потом - не поймаешь…
Заходил, разувался. Видел на ковре просторного коридора: здоровенного породистого пса - серого и с темными пятнами. Спрашивал:
- Не укусит?
- Укусит, - отвечала Белка. - Если я скажу - укусит. А так - не бойся, только руку может облизать…
С удивлением смотрел Благодатский на искорки, мелькнувшие в уголках ее маленьких злых глаз за словом "укусит". Проходил на кухню, присаживался к столу. Закуривал сигарету и просил чаю. Подогревала и разливала чай, рассказывала о том, в чем требовалась помощь.
- Задали в институте такой текст написать: с доказательством чего-нибудь неправильного. Ну вроде того - что стол: это на самом деле не стол, а холодильник…
- А-а, - понимал Благодатский. - Это поэт один недавно в суде доказывал, что он - Пушкин. На него в суд подали, за оскорбление - чё, мол, за хуйня: какой-то - себя Пушкиным называет. А он взял и доказал. Пушкин, говорит, писал стихи - и я пишу. У Пушкина были бакенбарды - и у меня бакенбарды. Пушкин посвятил лиру народу своему - и я посвятил лиру народу своему…
- Да, да, точно! - поддакивала Белка. - Такое и нужно, только не такое, а - другое. В смысле - не про Пушкина. Ничего не могу придумать, поможешь?
А Благодатский уже с ходу выдавал размышление о том, что все коты - на самом деле: кролики. Объяснял, что если содрать с них шкуру, обрубить лапы, хвост и голову, то - получится настоящая кроличья тушка. Долго продолжал в таком духе.
Белка приносила лист бумаги и ручку, записывала. Не замечала ехидной улыбки, которую прятал Благодатский во время этого процесса. Радовалась, что так ловко и складно всё вышло: