"Легенда" именно в мифологизированной тональности – и во множестве "мизансцен" – представляет решительный антагонизм между главным героем и двумя злопыхательскими по отношению к нему монархами. Предельно фольклоризированный рассказ со всем влиянием сказки и легенды представляет то, что по сути было главным реальным содержанием эпохи. Предыдущая иерархия мира рушится, и на смену ей приходит совершенно новый образ человеческого существования. Тысячелетняя власть поставленной над этим миром гипераристократической единицы становится прошлым, а после этого им уже будут править не Карл V или Филипп II – а тем более их наследники-преемники, – а, говоря патетически, народ, воплощением которого и предстаёт Тиль Уленшпигель.
"Легенда" Де Костера – это именно роман-миф о тектоническом сдвиге мировой истории от царя до его подданного, который наконец сам для себя становится царём. То, что стало бытом девятнадцатого столетия, у романиста-сказочника предстаёт ещё легендой – в чрезвычайно красочных исторических декорациях столетия шестнадцатого.
Были ли эти монархи, отец и сын, такими, как у Де Костера? Что ж, у исторического Карла V при определённых усилиях, наверное, можно найти героические черты средневекового императора – из тех, которые старались объединить-унифицировать под своим скипетром решительно весь мир. Один из мировоззренческих миражей собственно Средневековья…. А, скажем, у Шиллера-драматурга, который в своём качестве историка профессионально занимался "историей отпадения Нидерландов" (название его обстоятельного труда), король Филипп таки совсем другой, чем в "Легенде"… Но всё же, после этого вспоминая эти фигуры, в самом конце этого воспоминания, наши мысли невольно, а всё же возвращаются к этим "легендарным" образам… И это не только романный гипноз Де Костера. Исторически реальный Филипп II. Тот, по остроумному выражению чуть ли не Томаса Манна, "Дон Кихот зла", в своих попытках сохранить то, что было неумолимо обречено, слишком уж на самом деле напоминает, казалось бы, чуть ли не лубочный в своей мифологической прямолинейности его "портрет" у Де Костера.
Писатель, таким образом, что-то капитально угадал в веществе истории – в её великих кризисах и переменах. Именно с нидерландской революции она сдвигается в своём первоприсутствии – от монархии к тому, что позднее назовут европейской демократией. Но всё-таки – чем является это народоприсутствие в романе Де Костера?
Как-то так исторически сложилось, что в европейских литературах теперь уже позапрошлого столетия с определённого его периода "народное" понемногу начало означать "консервативное". Да и не только в художественной литературе, а и в общественном обиходе, среди прочего, в политической жизни. Тогда как главного – ультранародного – героя, проходящего здесь сквозь весь психологический и другие спектры существования, вместе с этим в консерватизме уж никак не заподозришь: он, Уленшпигель, – как раз олицетворение человеческого порыва, особой и, одновременно, подлинной "авангардности". Он действительно в передних рядах истории. Истории, которая по "Легенде", выносит самый суровый приговор монархам-деспотам, одновременно освобождая место… Кому и для чего? Что стоит за этим вхождением "народного" на европейский, а впоследствии и всемирный горизонт? Что несёт с собою Уленшпигель?
Вопреки распространённым реакционным предрассудкам, "народное" – это совсем не синоним "консервативного". "Народное" имеет другую традицию и тенденцию, которая и определила мировой пейзаж последних столетий. "Национальный".
Уленшпигель – это, по автору, крайнее олицетворение "фламандского". "Дух нашей матери Фландрии", – как сказано в последних строках романа.
"Национальное" здесь для Де Костера – это уж никак не дистанцирование от чужого и вообще чужака, от этнически "не-своего". Не ксенофобия. Нет. Это прежде всего – самый древний, вполне испытанный человеческим опытом метод коллективного, родового – неэгоистического – существования. Крайне необходимое цивилизации. А особенно современной. Оно должно осуществляться не через великих монархов, таких же великих эгоистов, а именно посредством того этнического и, если угодно, территориального содружества людей. Патетически говоря, хотя бы посредством той же "Фландрии"… Как одной из многих национально-коллективных величин истории – в положительном её развитии и направлении.
"Фландрия", понятно, здесь синонимична всем другим народам.
…Это уже позднее, уже после Де Костера, "народное" в бельгийской литературе (и, впрочем, не только в ней) как-то словно загустело, застыло. Утратило свою первоэнергию. Превратилось во что-то действительно консервативное, успокоенное и неспешное. В некий реакционно-моралистический укор сумятице бегущей истории. Тогда как "Легенда" – это необычайной подвижности колоссальный образ, как будто роман-гобелен (фламандское изобретение!) молодой национальной интенсивности. Тиль Уленшпигель. То есть "Тильберт" (меткий, подвижный). Так окрестили героя, а затем он посвящает саму окружающую историю в эту подвижность. В её грандиозные тогдашние метаморфозы.
Таким образом, народно-традиционное здесь совсем не консервативное.
А что же является основным орудием этой интенсивности и подвижности? А то, что (где-то) уже после Де Костера с катастрофической скоростью исчезает из национальной литературы. И не только из неё.
Смех. То есть то, что столетиями и даже тысячелетиями было наиболее аутентичной традицией народа. Любого, в конце концов. А также "нижненемецкого", уленшпигелевского, особенно. Смех как особое заклятие против всех возможных бед и несчастий. Всех чрезмерно застывших форм жизни. Смех как стратегия неизменной победы над ними.
Когда то украинский писатель Евген Гуцало сказал о произведении другого писателя: это роман, где царит смех.
Как жаль, что это сказано не о "Легенде об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке"… Книга, в которой действительно властвует-господствует смех.
По одной из своих многочисленных профессий Уленшпигель – шут. Понятно, только не в позднем, вырожденном значении этого слова. Уленшпигель-шут – неутомимый в своих бесконечных шутках памфлетист, "сатирик" человеческой глупости и дурости. Всех их этажей, проявлений и измерений. Смех – это и есть настоящая духовная гигиена мира, очищающая его от этой глупости.
Де Костер жил – а если точнее, умирал – тогда, когда этот смех уже понемногу сам замирал. По крайней мере, он уже не прорывался в художественную литературу. С такой энергией, как в "Легенде", где его отзвук ещё слышен в полную силу.
И вот писатель в своём великом романе возвращается к великим истокам Нового времени ещё и потому, что в эту эпоху народный смех звучал особенно громко и непринуждённо, очищая историческую дорогу этому времени.
Смех этот, как правило, будто и в целом простодушный. Даже "элементарный". Акустический его эффект-хохот далёк от, так сказать, специализированной, утончённой "интеллигентской" остроты. Он ещё крепко связан с физиологией и вообще с материальной фактурой мира сего. Толстяк Ламме Гудзак…
И здесь – ещё одно крайне характерное измерение эстетики Де Костера. Чрезвычайная красочность этой материальной фактуры в ней – это, похоже, является литературным претворением старинного, именно "нижненемецкого" приближения к стихиям материального. Приближение в живописи нидерландской. Фламандской. И, наконец, голландской. "Фламандской школы пёстрый сор" (Пушкин). Живописные сюжеты и средства писатель уже позднейших времён превратил в настоящее золото литературной описательности. "Легенда" мерцает всеми цветами, оттенками и отблесками этой живописи. В определённом смысле Де Костер будто завершает его, уже чисто своими – литературными – средствами. Невероятно живые его "натюрморты". Особенно съедобные…
Вот так и был создан, может быть, последний великий национальный эпос Европы. Среди прочего, будто бы романное ей, этой Европе, наставление: вот как когда-то она начиналась в новом своём историческом качестве. И пусть не забывает тот свой "новоевропейский" дебют. Свои великие проекты…
"Провинциальный журналист", а вот будто как какой-то атлант, поднял художественную задачу, эквивалентную по своей грандиозности величайшим подвигам мировой литературы.
Среди прочего, гениальный артистический инстинкт подсказал ему остановиться на исторически вроде бы незавершённом фламандском феномене, который в ту эпоху не только представлялся исторически ещё именно нерешённым, но и даже "подзабытым" этой историей. Фламандское, мол, это что-то "провинциальное", вчерашний день истории без дня завтрашнего в ней. "Малоголландское" и т. п.
Но что нам ведомо о том завтрашнем дне?
Франкофонный роман Де Костера – выходит, роман написан одним из самых авторитетных языков мира, – о фламандском мире, который тогда казался уже европейской глушью.
Дескать, Фландрия – отработанный пар истории.
…Горько, но сами фламандцы отнеслись к роману Де Костера сдержанно, а то и прохладно. Среди других претензий, почему это роман "о нас", а написан "не по-нашенски"? А на опостылевшем "жаргоне" этих франкофонных валлонов, которые, где только возможно, всё "нашенское" вытесняют… На Украине "Энеиду навыворот" когда-то порицали за "котляревщину", стало быть, за гениальный её смех. Во Фландрии "Легенду" – так сказать, за "декостеровщину". То есть за чрезмерно громкий смех, за её слишком шумное веселье.
Словом, "Легенда" оказалась посреди мировой литературы – великой (обширной) – довольно поздно. И в особых условиях тогдашней истории, по общему своему характеру неблагоприятных.