"Ничего, – говорю, – друг любезный, не поделаешь: не ты первая, не ты будешь и последняя".
"Занять бы, – говорит, – Домна Платоновна, хоть рублей пятьдесят".
"Пятидесяти копеек, – говорю, – не займешь, а не то что пятидесяти рублей – здесь не таковский город, а столица. Были у тебя пятьдесят рублей в руках – точно, да не умела ты их брать, так что ж с тобой делать?"
Поплакала она и ушла. Было это как раз, помню, на Иоанна Рыльского, а тут как раз через два дня живет праздник: иконы Казанский божьей матери. Так что-то мне в этот день ужасно как нездоровилось – с вечера я это к одной купчихе на Охту ездила да, должно быть, простудилась на этом каторжном перевозе, – ну, чувствую я себя, что нездорова; никуда я не пошла: даже и у обедни не была; намазала себе нос салом и сижу на постели. Гляжу, а Леканида Петровна моя ко мне жалует, без бурнусика, одним платочком покрывшись.
"Здравствуйте, – говорит, – Домна Платоновна".
"Здравствуй, – говорю, – душечка. Что ты, – спрашиваю, – такая неубранная?"
"Так, – говорит, – на минуту, – говорит, – выскочила", – а сама, вижу, вся в лице меняется. Не плачет, знаешь, а то всполыхнет, то сбледнеет. Так меня тут же как молонья мысль и прожгла: верно, говорю себе, чуть ли ее Дисленьша не выгнала.
"Или, – спрашиваю, – что у вас с Дисленьшей вышло?" – а она это дерг-дерг себя за губенку-то, и хочет, вижу, что-то сказать, и заминается.
"Говори, говори, матушка, что такое?"
"Я, – говорит, – Домна Платоновна, к вам". А я молчу.
"Как, – говорит, – вы, Домна Платоновна, поживаете?"
"Ничего, – говорю, – мой друг. Моя жизнь все одинаковая".
"А я… – говорит, – ах, я просто совсем с ног сбилася".
"Тоже, – говорю, – видно, и твое все еще одинаково?"
"Все то же самое, – говорит. – Я уж, – говорит, – всюду кидалася. Я уж, кажется, всякий свой стыд позабыла; все ходила к богатым людям просить. В Кузнечном переулке тут, говорили, один богач помогает бедным – у него была; на Знаменской тоже была".
"Ну, и много же, – говорю, – от них вынесли?"
"По три целковых".
"Да и то, – говорю, – еще много. У меня, – говорю, – купец знакомый у Пяти углов живет, так тот разменяет рубль на копейки и по копеечке в воскресенье и раздает. "Все равно, – говорит, – сто добрых дел выходит перед богом". Но чтоб пятьдесят рублей, как тебе нужно, – этого, – говорю, – я думаю, во всем Петербурге и человека такого нет из богачей, чтобы даром дал".
"Нет, – говорит, – говорят, есть".
"Кто ж это, мол, тебе говорил? Кто такого здесь видел?"
"Да одна дама мне говорила… Там у этого богача мы с нею в Кузнечном вместе дожидали. Грек, говорит, один есть на Невском: тот много помогает".
"Как же это, – спрашиваю, – он за здорово живешь, что ли, помогает?"
"Так, – говорит, – так, просто так помогает, Домна Платоновна".
"Ну, уж это, – говорю, – ты мне, пожалуйста, этого лучше и не ври. Это, – говорю, – сущий вздор".
"Да что же вы, – говорит, – спорите, когда эта дама сама про себя даже рассказывала? Она шесть лет уж не живет с мужем, и всякий раз как пойду, говорит, так пятьдесят рублей".
"Врет, – говорю, – тебе твоя знакомая дама".
"Нет, – говорит, – не врет".
"Врет, врет, – говорю, – и врет. Ни в жизнь этому не поверю, чтобы мужчина женщине пятьдесят рублей даром дал".
"А я, – говорит, – утверждаю вас, что это правда".
"Да ты что ж, сама, что ли, – говорю, – ходила?"
А она краснеет, краснеет, глаз куда деть не знает.
"Да вы, – говорит, – что. Домна Платоновна, думаете? Вы, пожалуйста, ничего такого не думайте! Ему восемьдесят лет. К нему много дам ходят, и он ничего от них не требует".
"Что ж, – говорю, – он красотою, что ли, только вашею освещается?"
"Вашею? Почему же это, – говорит, – вы опять так утверждаете, что как будто и я там была?" А сама так, как розан, и закраснелась.
"Чего ж, – говорю, – не утверждать? разве не видно, что была?"
"Ну так что ж такое, что была? Да, была".
"Что ж, очень, – говорю, – твоему счастию рада, что побывала в хорошем доме".
"Ничего, – говорит, – там нехорошего нет. Я очень просто зашла, – говорит, – к этой даме, что с ним знакома, и рассказала ей свои обстоятельства… Она, разумеется, мне сначала сейчас те же предложения, что и все делают… Я не захотела; ну, она и говорит: "Ну так вот, не хотите ли к одному греку богатому сходить? Он ничего не требует и очень много хорошеньким женщинам помогает. Я вам, – говорит, – адрес дам. У него дочь на фортепиано учится, так вы будто как учительница придете, но к нему самому ступайте, и ничего, – говорит, – вас стеснять не будет, а деньги получите". Он, понимаете, Домна Платоновна, он уже очень старый-престарый".
"Ничего, – говорю, – не понимаю".
Она, вижу, на мою недогадливость сердится. Ну, а я уж где там не догадываюсь: я все отлично это понимаю, к чему оно клонит, а только хочу ее стыдом-то этим помучить, чтоб совесть-то ее взяла хоть немножко.
"Ну как, – говорит, – не понимаете?"
"Да так, – говорю, – очень просто не понимаю, да и понимать не хочу".
"Отчего это так?"
"А оттого, – говорю, – что это отврат и противность, тьпфу!" Стыжу ее; а она, смотрю, морг-морг и кидается ко мне на плечи, и целует, и плачучи говорит: "А с чем же я все-таки поеду?"
"Как с чем, мол, поедешь? А с теми деньгами-то, что он тебе дал".
"Да он мне всего, – говорит, – десять рублей дал".
"Отчего так, – говорю, – десять? Как это – всем пятьдесят, а тебе всего десять!"
"Черт его знает!" – говорит с сердцем.
И слезы даже у нее от большого сердца остановились.
"А то-то, мол, и есть!.. видно, ты чем-нибудь ему не потрафила. Ах вы, – говорю, – дамки вы этакие, дамки! Не лучше ли, не честнее ли я тебе, простая женщина, советовала, чем твоя благородная посоветовала?"
"Я сама, – говорит, – это вижу".
"Раньше, – говорю, – надо было видеть".
"Что ж я, – говорит, – Домна Платоновна… я же ведь теперь уж и решилась", – и глаза это в землю тупит.
"На что ж, – говорю, – ты решилась?"
"Что ж, – говорит, – делать. Домна Платоновна, так, как вы говорили… вижу я, что ничего я не могу пособить себе. Если б, – говорит, – хоть хороший человек…"
"Что ж, – говорю, чтоб много ее словами не конфузить, – я, – говорю, – отягощусь, похлопочу, но только уже и ты ж смотри, сделай милость, не капризничай".
"Нет, – говорит, – уж куда!.." Вижу, сама давится, а сама твердо отвечает: "Нет, – говорит, – отяготитесь, Домна Платоновна, я не буду капризничать". Узнаю тут от нее, посидевши, что эта подлая Дисленьша ее выгоняет, и то есть не то что выгоняет, а и десять рублей-то, что она, несчастная, себе от грека принесла, уж отобрала у нее и потом совсем уж ее и выгнала и бельишко – какая там у нее была рубашка да перемывашка – и то все обобрала за долг и за хвост ее, как кошку, да на улицу.
"Да знаю, – говорю я, – эту Дисленьшу".
"Она, – говорит, – Домна Платоновна, кажется, просто торговать мною хотела".
"От нее, – отвечаю, – другого-то ничего и не дождешься".
"Я, – говорит, – когда при деньгах была, я ей не раз помогала, а она со мной так обошлась, как с последней".
"Ну, душечка, – говорю, – нынче ты благодарности в людях лучше и не ищи. Нынче чем ты кому больше добра делай, тем он только готов тебе за это больше напакостить. Тонет, так топор сулят, а вынырнет, так и топорища жаль".
Рассуждаю этак с ней и ни-и-и думаю того, что она сама, шельма эта Леканида Петровна, как мне за все отблагодарит.
Домна Платоновна вздохнула.
– Вижу, что она все это мнется да трется, – продолжала Домна Платоновна, – и говорю: "Что ты хочешь сказать-то? Говори – лишних бревен никаких нет; в квартал надзирателю доносить некому".
"Когда же?" – спрашивает.
"Ну, – говорю, – мать моя, надо подождать: это тоже шах-мах не делается".
"Мне, – говорит, – Домна Платоновна, деться некуда".
А у меня – вот ты как зайдешь когда-нибудь ко мне, я тебе тогда покажу – есть такая каморка, так, маленькая такая, вещи там я свои, какие есть, берегу, и если случится какая тоже дамка, что места ищет иногда или случая какого дожидается, так в то время отдаю. На эту пору каморочка у меня была свободна. "Переходи, – говорю, – и живи".
Переход ее весь в том и был, что в чем пришла, в том и осталась: все Дисленьша, мерзавка, за долги забрала.
Ну, видя ее бедность, я дала ей тут же платье – купец один мне дарил: чудное платье, крепрошелевое, не то шикшинетеневое, так как-то материя-то эта называлась, – но только узко оно мне в лифике было. Шитвица-пакостница не потрафила, да я, признаться, и не люблю фасонных платьев, потому сжимают они очень в грудях, я все вот в этаких капотах хожу.
Ну, дала я ей это платье, дала кружевцов; перешила она это платьишко, отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло. Пошла я, сударь мой, в Штинбоков пассаж, купила ей полсапожки, с кисточками такими, с бахромочкой, с каблучками; дала ей воротничков, манишечку – ну, одним словом, нарядила молодца, яко старца; не стыдно ни самой посмотреть, ни людям показать. Даже сама я не утерпела, пошутила ей: "Франтишка, – говорю, – ты какая! умеешь все как к лицу сделать".