Затем они вдвоём быстро взломали замок на двери, что вела в подвал общежития и сразу поняли, что не напрасно. В подвале было тихо, тепло и сыро. Где-то над бойлером, у здоровенной трубы-теплобменника, под низким потолком висела лампочка. А вокруг неё в тусклом свете носились комары. Чуть поодаль в полумраке были видны ржавые разводы на трубах, на которых блистели капли воды, а под ними стояли малюсенькие лужицы, по объёму не больше блюдца. Изредка слышался тихий шум падающей капли. Подвальный пол — обычная ленинградская глина, у лужиц весьма мокрая и противно тёплая, но кое-где обильно удобренна кошачьим, мышиным и крысиным помётами и поросшая вонючей плесенью. Сто процентов — в этих оазисах была жизнь! Сява копнул пальцем грязь и подставил её под свет фонарика. В грязи копошился небольшой серенький червячёк с редкими щетинками — промежуточная нимфа ауронифелииды. Несмотря на подвальный мрак, секрет полноциклового самовозобновлящюегося воспроизводства этого вида был ясен, как божий день.
Секрет первоначального появления ауронифелиид в ленингрдских подвалах с полной достоверностью так и не разгадан. Кто-то обвинял во всём соседнюю Финляндию, в изобилии импортировавшую живые орхидеи и бромелии из Южной Америки. Мол в их посадочном субстрате, в вечно влажной смеси из сопервшей коры, мха-сфагнума и лёгкого торфа, эта гадость и приехала в Северную Европу в виде яиц. Потом яйца вылупились трансформировались в личинки, затем в куколки и наконец в комаров, которые в летнее время ветром были разнесены по всей округе, включая Ленинград. А в уж в Питере, с его громадным количеством вечно протекающих подвалов и дымящихся тёплых канализаций, у этой твари нашлись тысячи микронишей, обеспечивших круглогодичное безбедное существование нежного тропического комара в суровых условиях Северной Пальмиры. Другая гипотеза связывалась с местным ботаническим садом, что на берегу Малой Невки. Были предположения о роли танкерной балластной воды, когда возили нефтепродукты на помощь никарагуанской революции и сальвадорским повстанцам, где слив бензин и дизель, танкера закачивались местной водичкой со всей дрянью, что в ней плавает. Прийдя домой, весь этот зоопарк просто выливается в Финский залив. Личинка в воде не живёт, а вот яйцо — запросто. И лёгкую солёность легко выдерживает. Более экзотические версии касались частного провоза тропических цветов в горшках или лягушек вместе с террариумным грунтом. Как бы там ни было — этот экваториальный нелегальный эмигрант уже десятилетиями жил в Ленинграде, кусая среди зимы его изумлённых аборигенов.
Научной сенсации не получилось. Даже когда Сява полностью воссоздал возобновляющийся цикл у себя в кювезе — за этим комаром так и не нашлось никаких злодеяний, в виде переноса инфекций при укусах. Тварь, на радость ленинградцам и на горе Деркачёву, оказалась совершенно не трансмиссивна. Крошка имела лужёный желудок и отличную переваривающую способность кишечных соков, где любая зараза подчистую съедалась вместе с кровью, а отрыгивать непереваренных паразитов при следующем укусе насекомое наотрез отказывалось. Хоть одно скрашивало Тонзиллитову печаль — в соавторстве с доцентом Тумко он получил настоящий патент на изобретение технологии лабораторной культивации этой ауронифелииды. Как и все «комариные» дела, патент сразу засекретили — вот не фиг врагам знать в каком соотношении Деркачёв разводил желатин глюкозой, и сколько он туда добавлял куриной крови. И тем более не фиг знать какой материал использовал, делая тёплые пузыри со средой для кормления самок. И всё остальное им тоже знать незачем — выданное патентное свидетельство об изобретении было кратким — «патент за номером таким-то, спецтема».