Он опять застроил свой взвод, разбил носильщиков на смены, и на ходу меняя их, потащил «агрегат» назад на кафедру.
На следующий день многие сотрудники, включая профессора Щербина, как-бы ненароком забегалии в лабораторию к завучу, посмотреть на творчество его подшефного. В кювезе почти в три раза увеличилось количество компартментных отсеков, при этом все контрольные фукции сохранились. Но главное — эта штука работала! Начальник строго наказал доценту Тумко — раз имеешь под своей опекой такого Кулибина, то чтоб подали в соавторстве заявки на три рацпредложения, как минимум. Тут завуч не сомневался — было б кому сделать, а кому написать всегда найдётся. Тумко склонился над кювезом и принялся считать новинки, загибая пальцы. Если за простейшую рацуху считать простое деление компартмента на две части, а за сложнейшую — использование интегральной микросхемы для задания для плавной смены условий в мнгодневных режимах, то общее количество рационализаторских предложений получается около семи. Но лучше пяти — две «рацухи» надо припрятать в заначку на следующий отчётный год, в любом слычае начальник кафедры будет доволен таким перевыполнением плана. Тумко вставил лист бумаги в печатную машинку и принялся выполнять приказ: «Военному представителю Патентного Отдела от п/п-ка Тумко и с/ж-та м/с Деркачёва: Предложение по усовершенствованию энтомологических мнгосадковых кювезов…»
Через пару месяцев пришли зелёные грамотки-свидетельства об авторском новаторстве. Они не сильно обрадовали молодого рационализатора. Сам Тонзиллит к такой рационализации отнесся довольно рационально — не велико же достижение, если за каждую рацуху Академия ему заплатила аж по десять рублей. Правда внедрение микросхемы оценили несколько дороже — в пятьдесят рублей. В сумме получается месячная зарплата медсестры. Всё равно до десяти тысяч очень далеко. Советские доходы от научной деятельности явно не покрывали частно-социалистические расходы на неё — фотоаппарат и магнитофон стоили дороже. Чтобы предприятие оказалось рентабельным, с повестки дня не снимается разведение какого-нибудь хищного паразита с любой мрачной заразой в его мелких кишках. Малярийный комар-анофелес отпадал — такую технологию СССР освоил ещё в начале 50-х. Крысиная блоха и тарбаганья вошь тоже дело гиблое — эти культивационные методики Страна Советов заполучила ещё раньше, в 1945-м, захватив в Манчжурии базу японского специального Отряда 731 вместе с плодами работ самого генерала Исиро Исини, мирового отца военного «биомеда». Все остальные перспективные заразопереносчики в Ленинграде не водились, а в экспедицию в тропики за жёлтой, пятнистой, западно-нильской, восточно-эфиопской, Скалистых Гор, Ку, Эбола, Денге и прочими лихорадками ему попасть не светило. По крайней мере до окончания Академии. Да и потом… Старпёры на «Биомеде» особо за свою смену не переживали — после кончины академика Павловского кафедра считалась «блатной, тёплой, да ещё и с романтикой». Попасть туда в адъюнктуру, а потом мотаться в экспедиции по экзотическим странам, получая инвалютные командировочные, считалось большой удачей. Желающих на такое хоть отбавляй, и конкурс «родословных» зачастую заметно превышал конкурс знаний и способностей. Оставлись, правда, Крымская лихорадка и таёжный клещевой энцефалит. Эти вроде местные, в смысле на территории СССР, но денег, вырученых от распродажи импротнтного трофея, почти не осталось, чтобы за свой счёт провести экспедицию пусть даже по просторам родной страны.