Он бросил все силы кафедры на её разработку, пытаясь доказать, что последствия лёгкой травмы весьма тяжелы, и вообще это никакая не травма, а травматический синдром, особенно если судить по общему уровню стресса организма. Он мерял концентрации адреналина у растянувших связки баллерин и определял уровни кортизола у боксёров с синяками. В подвалах его кафедры крысам легонько прищемляли хвосты, а контрольную группу варили живьём в кипятке, пытаясь доказать одинаковый эндорфинно-энкефалиновый выброс. Порой данные были противоречивы, но в общем, обнадеживающие. Если судить по этому самому голому «уровню стресса», то людей с лёгкой травмой следовало смело помещать в реанимацию… Всё бы ничего, если бы не явный конфликт со здравым смыслом. Военврачам и командирам, пекущимся о быстром возвращении раненных в строй, такое совсем не нравилось. Впрочем у Шанцева в ЦВМУ была куча друзей, поэтому тронуть его академическое начальство не могло. На его голимые лекции и научное баловство смотрели сквозь пальцы, ограничив маштабы шалостей скупыми возможностями Шанцевской кафедры. Выйти с проблемой лёгкой травмы за пределы кафедральных лабораторий уже много лет для профессора было делом невозможным — на межкафедральном, или ещё хуже, межвузовском уровнях, Научный Отдел Академии строго пресекал пустую растрату исследовательского потенциала. А профессор Шанцев такие попытки предпринимал с завидной упорностью, правда без видимого успеха.
Всю эту закулисную информацию о профессоре Филу поведал капитан Сидоркин. Конечно же поведал со скрытым «корыстным» умыслом — за потенциальную возможность получить три-четыре сотни электронных микрографий к своей диссертации. На следующий день Фил галопом помчался к Гурьеву. Поначалу Гурьев воспринял предложение о создании маленькой целевой лаборатории на кафедре Патофизиологии с осторожностью и скептицизмом, однако потом решил рискнуть. Ведь кто главное действующее лицо? Никто! Ноль без палочки — курок-третьекурсник, с такого и взятки гладки. Дадут ресурсы — пусть работает. Гурьев быстро составил модель эксперимента и расписал простенький исследовательский план. Чтобы создать хоть какие-нибудь гарантии долговременного существования лаборатории решили сразу много электронной микроскопии не делать — не больше десятка снимков в неделю на двоих. Так как большинство картинок с электронного микроскопа не слишком информативно, особенно когда не знаешь, чего ищешь, то по мнению Гурьева именно такой темп позволял смело удержать лабораторию в руках Феликса на все его оставшиеся три с половиной года в Академии. Окрылённый Фил побежал к Сидоркину — главному посреднику сделки.
На следующий день капитан-патологоанатом вошёл в профессорский кабинет полковника-патофизиолога. Шанцев, бесцеремонно закинув ноги на стол, сидел в глубоком кожанном кресле и смотрел по телевизору хоккей. Сидоркин вежливо кашлянул, а потом по военному громко гаркнул:
— Здравия желаю, Юрий Всеволдович! Разрешите?
— Заходи, заходи. Присаживайся, только не мешай — сейчас тут наши с канадцами! Вчера вот не смотрел, ходил на это дурацкое сборище реаниматологов Ленинграда, так хоть сегодня в записи увижу.
— Три-два в нашу пользу — брякнул Сидоркин.
— А-а-ы-ы!!! Зачем сказал!? У меня на кафедре разглашать вчерашний счёт запрещено под угрозой зимнего-вместо-летнего отпуска!
— Извините, товарищ полковник, не знал.
Сидоркин присел на свободный стул и замер. Шанцев досмотрел матч ровно до счёта 3:1, а потом выключил телевизор.
— Ну вот все наши «банки» я видел, а смотреть последний супостатский гол — только тахикардию у себя вызывать. Тем более когда счёт знаешь, учащённое сердебиение вдвойне не полезно, сплошной лишний адрелин.