- Эй, вы кто? - крикнул я, смеясь. Они смолкли. Я кружил на месте, пытаясь хоть кого-то уловить. "Манная каша" медленно рассеялась - я увидел людей. Они стояли вокруг плотным кольцом, страшно бледные, мокрые, кто в чем - в крестьянских рубахах, в тонких платьицах, джинсах и футболках, девицы в купальниках и шортиках, кое-кто и совсем голые. Все молодые - от 10–12 до 20–23 лет, не больше. Молчали, серьезно разглядывая, будто не зная, чего от меня ожидать. Я улыбался, но чувствовал себя уже не так-то и уверенно - чего они такие молчаливые и бледные какие-то.
- Ма-ма! - дернулся я резко - меня хватанули холодными руками за шею сзади.
- Ага, страшно! - прошептали мне на ухо, и в лицо заглянула Маша.
- Машка, убьешь ведь! Я от страха чуть не подох!
- Хорошо! - прошептала она снова, и резко впилась мне в губы. Поцелуй ее был мокрый и холодный, как и вся она, неестественный и неприятный. Я инстинктивно попытался оттолкнуть девку - не тут то было! Язык проник мне в рот и облизал нёбо, руки вцепились и держали так крепко, что я не мог и шевельнуться. Ощущение ловушки, из которой не стоит и вырываться… Правда, не стоит, и я обнял ее плотное, нежное, холодное тело. Оно совсем не дрожало - ни от холода, ни от возбуждения под моими мокрыми руками. Она жадно ласкала меня, но дыхания будто вовсе не было, оно не сбилось и не стало горячим - будто целуешь бескровную куклу. Или я чего-то недопонял?
- Маш? - отстранил я ее от себя.
- Что? - недовольно передернула плечами она, и опять потянулась ко мне. Я посмотрел поверх ее головы - они стояли все так же, и смотрели на нас.
- Маш, давай не здесь, а?
- А, ты про этих? - сморщилась ведьма, отпуская из ледяных клещей объятий. - Ну, как хочешь! - и отступила на шаг.
- Эй, зажигай!! - крикнула она, и прыгнула в круг. Собрание сразу оживилось, все засновали в тумане, быстро разложили костер.
- А ты когда утонул, недавно? Я тебя еще не видела! - спросил за спиной чистый детский голосок. Маленькая девочка с набухшей от воды косой через плечо, как колосок, в мокрой рубашонке с полураспустившейся вышивкой по рваному вороту, совершенно синяя, глядела на меня прозрачными, запавшими глазами.
- Я? Еще живой, к сожалению! А ты когда? - я сел перед ней на корточки.
- А я… не знаю, вроде давно! - улыбнулась она голубыми губами. Мороз по коже!
- Ну, и как… у вас там? - рискнул поинтересоваться. На это маленькая покойница только рассмеялась, похлопала меня по щеке противно - мокрой ладошкой, и убежала прочь, хихикая и подвывая. Проследив, как мелькают ее босые пяточки, не оставляя ни единого следа во влажной траве, я подумал: а ведь она, пожалуй, раза в три старше моей бабушки (будь она у меня), и раз в пять - меня!
А бледные фигуры нестройно, но весело, завыли-заныли-завопили что-то народное, раздолбайское, разухабисто выделялся среди них мужицкий бас. Я хотел подпеть, но песни этой не знал. Откуда-то явился Дамир в широкой рубахе, за ним - широкоплечий, здоровенный детина с бочонком на плече, так запросто, будто это пакет из-под молока. По знаку Дамира, нежить поставил свою интересную ношу в траву, чуть поодаль от всё расширяющегося круга света от костра. Осветило мужику рожу, и меня будто оттолкнуло - зеленоватая, вся в пятнах. Этот был уже совсем несвеж, и что только удерживает в нем жуткую силу? Жуткий запашок… Он встал, тупо уставясь на принесенное добро. А я вдруг почувствовал странную усталость, будто разом вынули позвонки через один, и был вынужден опуститься в сырую траву. Наблюдать, как вместе с костром разгорается веселье. Бледные, мокрые люди напевали, обнимались и болтали, носились туда-сюда и приплясывали. Это отдаленно смахивало на вылазку "на природу" большой компании. Если бы не привкус мистики, навязчивый и неотступный. А может, самой Смерти?
Обо мне тут же забыли. Я сидел в тени высокой травы, мокрый от росы. Пробирала мелкая дрожь. Хотелось выпить. В черепке быстро пустело. Запрокинув голову, посмотрел на звезды, такие низкие и острые, что кажется, протяни руку - соберешь их, и порежешься как о горсть стекла. Прямо над макушкой, едва не зацепив волос, прочертил густой воздух крупный нетопырь:
- Ш-шут!
Я вздрогнул от неожиданности, но сразу взял себя в руки: когда сидишь на сырой поляне у костра, в туче километров от родной Уфы, в ночь на Ивана Купалу в компании веселящихся мертвецов, отчего-то не гниющих - чему ж удивляться? Точно ведь - Ивана Купалы? Числа не вспомнить…
- Да?
- Что "да"? Я тебе выпить не предлагаю… пока! - уточнил кошмарик, еще раз прочертив темное пространство и уселся мне на плечо, неловко поцарапав. Говорить ничего не хотелось, и зверек видимо, это понял, сидел молча. Таращил круглые "вороньи ягодки" с уродливой вывороченной мордочки.
- Слышь, Шут, это… - начал он, хмыкнув: - Можно тя укусить? Один раз только, а? Больно уж охота.
Я повернул голову и с интересом уставился на него - смотрите, какое интересное предложение! Однако ж, мне по-хрену, хоть прям сейчас убей, раз смерти все равно нет - эти же пляшут, и ничего! Но заставить понервничать поганого мыша хотелось.
- Кровь, кровь, моя грязная кровь,
Напившись крови моей дохнет комар, -
запел я тихо, куражась - надо продать себя дороже, чем я стою.
- Шут, да я ж немножко, правда! Мне ведь и ложечки хватит, ну, не чайной конечно, но ведь нестрашно совсем! - заерзал голодный вурдалак. - Мы живого когда последний раз видали - ого-го! Да и не больно тебе будет нифига, у меня слюна альге… альгане… ну, этот короче, который обезболивает! А потом подорожничком заклеим, оно и уймется! А, вспомнил, анальгетик!
Я равнодушно молчал. Пусть еще подергается, я уже в принципе согласен, но мне нравятся его муки.
- А эти - они тебя не тронут, даже если почуют сладкое! Манька им строго-настрого запретила! Кто к тебе с вожделением подойдет - из деревни будет изгнан, и мыкайся потом, горемынушка, по просторам советской родины!
- Нету больше родины советской, - сказал я тупо.
- А насчет вожделения - это Машуля зря! Здесь, как я погляжу, отменные телки водятся, ничего, что холодные, и не такие согревались! - заржал я, хотя было нифига не смешно. Но упырек противно захихикал, подлизываясь:
- Да не, с этим-то как раз не напряг, разложишь какую захочешь, только Маньку вперед, она жадная. Я про кровь.
- Про нее, родимую, ядовитую! - кивнул я.
- Ну, так как? - пытаясь заглянуть мне в лицо, перегнулся урод.
- Валяй! - я подставил шею. Но он перепрыгнул на руку:
- Ты че, там, конечно, удобнее, но истечешь в момент, сколько зря в траву уйдет!
- А-а! - я закатал рукав: - Ну, жри, гад, враг рода человеческого!
Он аж передёрнулся весь, разинув черный ротик. Я и правда ничего не почувствовал. Глядя, как он жадно трясется, хлюпая и вздыхая, я ощутил, как время закручивается вокруг меня, распадаясь и растворяясь, будто исчезая совсем. Люди кружились у костра, кто ловко и прытко, кто тяжело и мучительно - руки-ноги разбухли от воды, слушались плохо. Особенно неуклюже и отчаянно дергался чей-то труп, сразу и не понять, кого, девушки или мужика. Что-то горестное и отчаянное было в его стараниях заставить свое гниющее тело слушаться. И будто спала вся ненужность, вся фальшь этого "праздника". Никому здесь не весело, их всех кто-то заставляет плясать, в мучительных попытках казаться, а не быть. Каким чудовищем они подчинены, кто терзает их, достает из воды, не дает естественному течению вещей взять свое? К чему им их смерть, если они ее лишены? Взглянуть один раз - и не поймешь сразу, что не так. Но… мертвое тело работает иначе. Что-то неуловимое отличает их от меня - то-ли холод тела - я вспомнил объятия Маши, то-ли что-то еще. Возможно, это и есть Смерть. А ей ведь нет объяснений.
- В вашем портвейне крови не обнаружено! - захихикал нетопырь. Сыто икнув, отвалил раздувшееся пузо от маленькой - будто бритвой сняли кусочек кожи - ранки, из которой быстро стекал ручеек. Я смотрел безучастно, как он скрывается в тяжелой от росы траве.
- Эй, ты чё, ты чё! - засуетился нечистый: - Заклей скорей!
Я упрямо покачал головой - не хочу!
- Ну, Шут, они ж могут и Маньку не послушать, растреплют тебя на кусочки, да и все!
- Буду рад! - отрезал я. Но он уже присобачивал лист подорожника.
- Отвали, я хочу умереть! - и отшвырнул его в траву. - Прямо здесь и сейчас! - уже слышу приход тихой истерики, ее знакомые легкие шаги. Я не нужен никому, ни одному живому существу в мире! А вот мертвым зачем-то пригодился.
- Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? - взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся - больно все же, но легче не стало.
- Идите, идите! Нечего смотреть! - крикнула она, обернувшись, столпившимся вокруг мертвецам с жадными глазами. Они, ворча и глотая слюну, отошли к костру.
- Нет, ну надо же, стоило только его одного оставить… Эй, а ну-ка! Урод ты вонючий, вылазь! - и выволокла за шкирку одной рукой упырька, другой ловко заклеила рану листом. Тугобрюхий урод лениво отбивался, пьяно бормоча оправдания, и сваливая все на меня.
- Ай, да проваливай, ты мне мешаешь! - и раздраженно зашвырнула его подальше в траву. Села на колени, придвинулась. Распустила старую повязку, туго перемотала новую, пониже. Открылись ровные, аккуратные швы, но мне совсем не интересно, я смотрел на девушку. "Боже мой, вот что называют "прекрасной женщиной"! Завороженно следил, как она закончила, подняла огромные, как ночь, и темные, как небо, с искорками звезд от костра, глаза.