Утром послышался грохот открываемых тяжелых запоров, и Любка услыхал в последний раз в своей жизни голос Ивана:
- Прощевай, Люба, помни.
А что помни, Любка уже не слышал.
Вечером того же дня, по решению суда отправили Любку на стройку: "Великую каторжную" - "Беломор-канал".
VII
С шумом подкатил к милиции, где сидел Любка, воронок. Менты втиснули его в переполненную машину, уминая тела сапогами. И Любка, задыхаясь от запаха человечьего страха, повис на чьей-то спине, сливаясь со всеми пассажирами воронка в единый многоглавый клубок, раскачиваемый и разбиваемый металлическими стенами безжалостной машины. На какое-то мгновение Любка даже потерял сознание. Очнулся он, когда воронок, круто повернув, внезапно затормозил под стоны и проклятия его пассажиров. С разорванным воротом рубахи, чувствуя острую боль в отечной правой ступне, вывалился Любка из воронка. И тут же упал, не в силах пошевелить избитым и измочаленным в дороге телом. В следующий момент у самого носа возникла чудовищная оскаленная маска бешено рычащей немецкой овчарки.
- Ну ты, блядь каторжная, вставай, пока я пса не спустил! - раздался над Любкой чей-то голос, и он, подняв глаза, увидел красное от напряжения и злобы лицо молодого охранника, держащего собаку на поводке.
Поднявшись, Любка тут же был подхвачен ритмом бегущих куда-то людей. По обе стороны этой струящейся человеческой реки стояли через правильные интервалы охранники с тревожно рычащими или лающими от возбуждения псами. Колонна зэков бежала куда-то вдоль этого собачье-человечьего забора, подгоняемая матерными криками охранников, горячащих своих собак, вьющихся и прыгающих от нетерпения на поводках. Утренний сиреневый мрак разбивался о желто-белые струи прожекторов, высвечивающих клубы пыли, поднимаемые сотнями подошв, шаркающих и топающих.
- Стой! - раздался чей-то сорванный в крике голос.
Колонна остановилась перед какой-то темной и, как показалось Любке, непроницаемой стеной.
- Присесть всем на корточки, руки на голову! - раздался тот же хриплый голос
Любка со всем человечьим стадом присел и положил ладони на голову. Кося глазами, он разглядывал небритые, запыленные лица.
- По одному с правого фланга - на вахту марш! - раздалась команда.
Когда очередь дошла до Любки, он увидел то, что казалось ему стеной. Это были гигантские железные ворота, ведущие к серому зданию. Взойдя по лестнице на довольно большое крыльцо, Любка остановился и оглянулся на мгновение - через открытую пасть ворот он увидел сидевших на корточках зэков с поднятыми и заложенными на затылок руками "Точно неубранное картофельное поле," - почему-то подумалось ему.
- Ну-ка иди сюда, любопытная Варвара! - услышал Любка высокий тенор, и в следующий момент большая волосатая рука сгребла его, и он оказался перед высоченным ментом, у зарешеченного окна довольно светлого коридора.
- Снимай одежу! - приказал ему гигант.
Любка, подчиняясь, механически разделся.
- Петров, пиши: татуировок и особых примет на теле не имеется. Глаза голубые, волосы русые, кожа чистая!
- Присядь, еще раз присядь. Так - одевайся - 4-я камера - руки за спину! - Эй, возьмите его кто-нибудь!
Через минуту Любка входил в огромную полную народу 4-ю камеру. Оба этажа ее нар были забиты сидящими, лежащими и даже стоящими людьми. У самой двери Любка наткнулся на огромный железный чан, откуда на него потянуло нужником. "Параша". Любка все внутреннее устройство камеры представлял по рассказам Ивана. В действительности все оказалось гораздо гаже, но по-своему интереснее. Он присел прямо на заплеванный пол у нижних нар. На уровне его глаз с одной стороны торчали чьи-то грязные босые ступни, а с другой - свешивалась молодая вихрастая голова.
Приветливые глаза весело рассматривали Любку.
- Ты чего это на полу устроился? Иди сюда!
И Любка оказался затиснутым между лежащими на нижних нарах.
- Ты за что здесь? Любка смолчал.
- Ну не хочешь, не говори, я ведь не следователь, а так, для интересу. Я вот по мокрому делу иду. Вообще-то я вор, вор в законе. А вот попутался на мокром, еб твою мать! Нашел после дела одного - шмару. Проститутку, конечно, блядь, но красивую. Да, легли мы значить с ней, и давай работать.
- Голышом или в одеже? - спросил кто-то с верхних нар.
- В том-то и дело, что в одеже я был: только конюшню свою расстегнул. Боюсь я голышом с незнакомыми девками - два раза мандовошек хватал, а одежа все ж какая-никакая, а защита. Только стало меня забирать, чувствую вот-вот кончу, как блядь эта руку мне на жопу положила, и давай в заднем кармане шарить. Так меня обида разобрала, до самого сердца: я ее, суку, на улице подобрал, накормил, в малину привел, а она меня шмонать начинает. Не помню как, но схватил ее, проститутку, за горло и голыми руками душить стал. Под газом, конечно, был. Она, сволочь, хрипит, а руки из моих карманов не убирает, а это меня еще больше бесит.
- Так это она в беспамятстве, - протянул кто-то из угла.
- Конечно, в беспамятстве, так ведь я-то пьяный был. Задушил ее и тут же спать завалился, будто после ебли по-хорошему. А на грех в эту ночь менты на малину наскочили. Так и замели меня с расстегнутой мотней, а она рядом с задранным подолом. Синяя вся, и руки мои на шее ее застыли. Я и запираться не стал. Убил и убил. Милиция же меня и благодарила: эта, говорит, проститутка многих мужиков так обчистила, а доказательства нет. А я, выходит, свой суд сочинил: был прокурором и адвокатом и исполнителем!
- И не жалко тебе ее?
- Не знаю, может и жалко, да себя еще жальчее: восемь лет схватил.
Любка тихо лежал, разглядывая красную с выпуклыми жилами руку, что придушила проститутку. Ласковые серые глаза душителя внимательно разглядывали Любку.
- Так все-таки за что тебя-то прихватили?
- Воро… вор я, - прошептал Любка, вспомнив наставления Ивана.
- Вор, говоришь, - с любопытством спросил кто-то, свесившись с верхних нар. - Из каких местов? В Москве работал? Назови хоть одно имя, а то многие говорят, вор, а на деле фраер, за горсть зерна сел.
- У Черного я был…
- Погоди-ка, погоди, я раз Черного встречал. Малина у него была у Казанки. Еще помню, он мне что-то бормотал о пидорасе, что под проститутку канает. Как тебя звать-то?
- Любка, - покорно прозвучал ответ.
- Ты вот что, не боись меня, - зашептал душитель в самое ухо Любки. Ты со мной по-хорошему, и я с тобой. А то ведь тут закон волчий, если кто узнает, что пидерас, то первое - к параше тебя кинут, а ночью заебут. Понял?
Любка согласно кивал головой. К ночи новый Любкин приятель, по прозвищу Колька-генерал, вытеснил какого-то старичка из углового, самого укромного места на нижних нарах, и завалился спать с Любкой, притиснув его к самой стене. Утром, часов в шесть загремели засовы, и менты стали выкликать по одному.
- На этап, - пронеслось по камере.
Когда дело дошло до Кольки-генерала, тот лениво слез с нар, потянулся картинно и, играя мышцами мускулистого тела, поплелся к распахнутой двери камеры. Остановившись на минуту, он обернулся, кинул взгляд в Любкин угол и, обращаясь ко всей камере, сказал:
- Ухожу я, братва, может, в последний путь, но оставляю вам, дружки-приятели, подарок бесценный бабу! - и он указал на дрожащего и бледного Любку, сжавшегося в комочек на краю нижних нар. - Всю ночь его ебал - ни с какой бабой сравнить не могу, так что прощевайте и помните мою доброту!
Дверь камеры захлопнулась, и послышались удары и истерические крики Кольки-генерала:
- Так за что ты меня, начальник, я ведь только пидораса выдал!
В камере воцарилась опасная тишина. С верхних, воровских нар к Любке свесилась голова:
- Правду Колька сказывал, что пидерас ты?
- Правду, - прошептал Любка.
- Скидывайся с нар тогда и садись к параше.
Любка слез и сел у вонючего замызганного чана.
Он почти физически, не поднимая глаз, чувствовал волны презрения и брезгливого интереса, струившиеся с нар. Двадцать пар глаз рассматривали его, сидевшего на заплеванном, месяцами не мытом каменном полу и с напряжением ожидавшего худшего. Но ничего особенного в камере не произошло. Подошло время завтрака, и через кормушку стали раздавать баланду и мокрый хлеб.
- У нас пидорас один завелся - ты ему общую миску не давай - сказал дежурному старший по камере, не слезая с верхних нар, и привычно принимая баланду от прислуживавшего ему вертлявого паренька. Когда очередь дошла до Любки, он получил корявую мятую миску с дыркой в дне.
- Ты хлебом дырку залепи, - деловито-добродушно посоветовал ему раздатчик.
Жизнь в камере меж тем шла своим чередом. Аристократия-воры, оккупировавшие верхние нары, густо рыгали и закуривали самокрутки. Любка слышал, как кто-то на верхних нарах пытается перекрикиваться с "подельником", видимо, сидевшим где-то недалеко в соседней камере. Любка видел, что компания на нижних нарах начала карточную игру. Кто-то стучал костями домино. Двое с верхних нар прогуливались по камере и о чем-то оживленно беседовали. И вся эта жизнь шла мимо Любки. Какая-то невидимая стена отделяла его от остальных. Никто не пытался заговорить с ним. Подходя к параше опорожниться, зэки делали вид, что Любка не существует. Брызги мочи орошали Любкино лицо, но он закостенел в страхе и напряжении и даже не пытался отстраниться.
- За что это он меня так, - лезли в голову Любки непрошенные мысли. - Ведь ночью-то любил он меня, ласкал, целовал без счету, слова дорогие говорил. Ведь единым телом были. За что он меня?