Отец мой был человеком дела: уже через двенадцать часов в ворота Б.лм.р.ла меня впустил последний уцелевший из некогда галантного 72–го полка. Г.рд.нс полностью вымер за день до этого, а Ч.рн.й Д.з.р, сохранив верность до самого конца, с трудом протянул до утра. В королевскую опочивальню меня не провели, а, скорее, приволокли отчаявшиеся фрейлины. У постели П… У… с упрямым героизмом, отвагой и мужеством вздымал в последнем усилии свой причудливо истатуированный бобомет на ошеломительную мандятину Императорской ебарьши. Строгие, бледнолицые доктора - единственные непотрепанные самцы в радиусе сотни миль - с тревогой выпускали ежечасные бюллетени. Телеграф изнемогал: войска устремились на Север, мистер Б…к мобилизовал свой Армейский корпус, но одно лишь воображение пустобреха не могло утешить высокопоставленную страдалицу - ей нужна была крепкая мозговая кость, точнее, целая уйма таких костей!
Я подковылял к постели - не забудь, мне еще не было и восьми! Неторопливо закинув ногу на пропитанную виски груду жира, которую бритты величают своей К…ой, я возгласил: Пора! и приступил к делу. Моя мальчишеская затычечка плохо подходила для склизкой, рыхлой дырищи вспученной монархини, но Любовь всегда отыщет путь, и главный лейб–медик поспешно привязал мое клиновидное заострение к выпяченному, отвислому похотнику царственной пациентки. Десять минут спустя он смог возвестить ликующей толпе, что температура больше не поднимается и - слава Господу! - Англия вправе благодарить презираемого дотоле французика за восстановленное здоровье нимфоманки. Весть облетела всю страну, и люди вновь вздохнули свободно. Но исход еще долго оставался под сомнением. Сколь бережно расходовал я тот бурный молофейный поток, который с такой безудержной щедростью расточал своей первой любви - водяночной негритоске! По капле выдавливал я любовную эссенцию в облегающую плотскую ловушку, ебля за еблей скупо делился запасами своего мальчишеского пестика, час за часом протекали в яростных, героических усилиях, а жар почти не спадал… Кризис так и не минул! На следующее утро в одиннадцать часов крики ура возвестили о прибытии Ш…х гв…в, которые отвязали меня, дабы я выпил и закусил, пока обреченный полк заполнит брешь. Однако передышка была недолгой. Трижды за день с грохотом вламывались кавалерийские полки, и трижды их трупы - кони и люди вперемешку - скатывались по мраморной лестнице. К семи вечера я понадобился снова. Меня бесила эта ирония судьбы: детскую мою фантазию пленил труп гвардейца, а королевство Англия могло смело катиться к чертовой бабушке! Уж лучше бы я был привязан ремешком к киверу мертвеца, вместо того чтобы целую неделю ковыряться в самой царственной щели христианского мира. Но я сдержал слово и вернулся к опостылевшему занятию. Это продолжалось около месяца (я слышал, как главный лейб–медик шептался с немецким послом, который рискнул пойти на разведку со своим мейстером–иоганном–четвергом, или шнобелем, как он сам его окрестил, закованным из предосторожности в прочный стальной футляр) - Джон Браун сдался дней через десять и с тех пор лишь разводил в отчаянии руками, а по его щекам струился пот.
О да, бесспорно, вся надежда была только на меня. С юга доходили страшные известия: один из лучших полков не подчинился приказу двигаться на север, а другой бросил оружие и побежал врассыпную. Третий же был так изнурен кутежами с золотой молодежью, околачивающейся в найтсбриджских барах, что консилиум матрон, осмотрев воинов, постановил: спешно отправлять их на север - значит, понапрасну тратить деньги на дорогу, да еще и подавать нации лживые надежды. Настал мой звездный час!
К счастью, я оказался на высоте. Целыми часами мои сногсшибательные муде извергали волокнистые поллюции в ненасытный лохматый сейф жарожопой блядины. Целыми ночами (с краткими перерывами на отряд констеблей или военно–морской контингент) наяривал я на этой дряблой волынке, но семилетний мальчик никак не мог совладать с чемпионкой мира по свежеванию дрынов! Неблагодарный рот жадно проглатывал все мои тайные запасы вафлей и просил, вопил, визжал: Еще! На утро шестнадцатого дня я ослабел, а страдалица, хотя и чуток поостыла, по–прежнему не унималась. Волосы лейб–медика, поседевшие еще в первую неделю, теперь выпадали клочьями. Смрад множества непогребенных трупов становился несносным. Мои некогда упруго отвисавшие сумки устало осели на нижнюю половину императорской шлицы, и лишь верные фрейлины, поддерживая и раскачивая мое туловище, помогали мне выполнять священный долг. Еби меня! - хрипло шептала пропахшая джином картофельная яма вечно голодной суверенки. Я завинчивал свой тающий на глазах щекотильник в глубь пирога с гусиными потрохами, но перспективы обескураживали. Откровенно говоря (и медики прочитали эту мрачную мысль у меня в глазах), я должен был посмотреть правде в лицо и признать, что через каких–то пару часов труп мой рухнет в тот самый пролом, куда уже провалилось столько храбрецов. Ибо я решил не отступать, даже если сама леди сжалится надо мной. Впрочем, она была непреклонна. Сальные, пухлые руки прижимали меня к вздутому пузу, по бокам разбухших, зловонных доек свисал жир, а черные соски воспалялись от похоти и алкоголя. Колючая лобковая шерсть царапала мой мальчишеский животик, а обвафленный штуцер все плотнее насаживался на мой изнывающий рычажок. Поэтому я выполнял свою чертову работенку из последних сил и хуебошил под девизом дух всегда бодр, но плоть слаба, словно уже через минуту выложу последний козырь, опасаясь не погасить долги до Страшного суда, как писал Браунинг.
Короче говоря, я продолжал устало кожемячить.
Все это время Императр.ца подкреплялась обильными возлияниями виски (которое стояло в бочках высоко у нее над головой и стекало по трубочкам в ее царственный хавальник, по тому же принципу, по какому впрыскивается соляной раствор). Но, полагаю, из–за неистовых пароксизмов и механического воздействия бесконечных подъемов и опусканий, желудок у нее расстроился, и я получил столь желанную передышку, пока леди рвало на постель целыми квартами ядовитой желчи и спирта. Почти час она тужилась и напрягалась, испуская гнилостные газы и рыгая, как страдающая поносом свиноматка, а по бокам ее буферов стекал гнойный пот. Но вскоре она вновь была готова к бою, и, похоже, невольное воздержание так ее раззадорило, что я усомнился в своей конечной выгоде от сего перерыва.