Вечером, несмотря на лёлины активные возражения, Минька, прибор, коий уже ласково нарекли "сушняк" и знак качества было наклеили, собственноножно уничтожил - до беды один шаг, как пишут на плакате. Только и осталось что пятно вздутого линолеума. Что от сапог осталось - это само собой. Это без комментарий, как говорят комиссары полиции в итальянских фильмах.
Умная мысля приходит... Это все знают - опосля стакана мимо губ. На кой хрен все эти мудильники-звонильники? не проще ль было той же релюшкой прибор обесточивать? Проще-то проще. Но не интересно. Жареных сапог ждали. Дождались, матка боска, четохоска. Клюнуло. Ладно, что не по темечку. Хотя, что теперь говорить? Проблема-то осталась.
Извращенец Маныч поступил проще. Сделал вид, что проблемы не существует, положил на все приличия, купил в "Военторге" крепыши за семь рублёв, для комплекта калоши за троячок, и, как Фома, смело стегал по лужам.
А что? С калош, как с гуся вода, с Маныча вообще немного спросу - он сам себе сельсовет, наверно потому и изволил не заявиться на работу, что не впервой и понятно почему.
Во субботу, в день ненастный, с утра пораньше, мы решили этот корнеплод пристыдить-увещевать: ясно же - квасит, задрыга, - получка была на днях.
Обитал Маныч в отдельно взятой республике - в трущобах между проспектом и набережной.
Пролетландий эдаких громыхает ржавым железом консервных букв по всей необъятной: Шанхай, Жуковка, Нахаловка, али еще как, как ни назови - неважно, важно лица общее выражение. И не сказать, чтобы благообразное на вид и приятственное - скорее наоборот, и характеристика уже рвется с губ, как пионерская песня.
Не обошла хорошая слава и эти палестины: "Смотри, девка, дождешься жениха с Пистерюги!" - в сердцах стращают мамаши прыщавых десятиклассниц, намекая на то, что гулянки до полуночи до ЗАГСа не доведут. И правы они четырежды четыре раза, но не понимают девки, у девок умишко с кулачок, но не об этом сейчас, а о Пистерюге.
И откуда такое названье повелось? Бог весть. Но как сказал великий Гоголь: назовет, так назовет русский народ, не назовет - припечатает. А и верно: кругленькое словечко, катается на языке, словно подшипник в кармане: Пистерюга, - свистит, материться, за спиной топает. И мно-о-го в нем для сердца местного отозвалось: "А вчерась-то в Пистерюге, - пришепетывают бабки на завалинке со сладким ужасом, - опеть двоих зарезали. Свят-свят". Потому-то лезет в это сердце сырость какая-то при виде такой угрюмой достоевщины, и невольно прибавляется шаг и хочется идти быстренько из этих тесносгорбившихся переулков, насторожив глаз.
Так-то.
И у властей Пистерюга бельмом на носу, и у милицейских, а всё никак. Лет пять поди, а то и более, висит на проспекте выгоревший добела план переустройства этих кривоколенных кварталов, отстроенных на скору руку энтузиастами первых пятилеток. Здесь они расплодились, поспивались, отрущёбились, во всем разуверились, отматюгались, оттянули, отвоевали, и отмучались. Да и дожили бы... Посмотрели да сплюнули.
Дети детей, расцветая яблочком-китайкой, ходят теперь, заправив клеш от бедра в яркие махровые носки, пугают прохожего прямым взглядом и фиксатой ухмылкой - не бойсь, падла, кому ты нужен. Ничто им не чуждо - особенно не свое. Коллективизм, как и в тридцатых - в чести: на танцах в городском скверу объявляются кодлой человек в пятьдесят, прут через толпу трактором ДТ-75, видя в упор - раздайся грязь; кирпичные кулаки в любое время года обтягивают кожаные перчатки, эдакий знак блатного братства.
Сопляки и совсем уже зеленая шелупонь, желая поскорее приобщиться, выливают на речном песке кастеты, растапливая свинец в консервных банках, и приобретают первый опыт, подстерегая пьяных папаш после получки, да подглядывая, как сестренка подмахивает в кустах.
Завершая портрет местности, не откроем америк, постановив, что такие вот дровеломни и есть основной поставщик главного управления имперских задворок для работы на южных лесоповалах Крайнего Севера.
Как попал в эти прерии наш подельник - родился ли, женился ли, поменялся ли - покрыто мраком тайны, как пишут в романах. Но фактом оставалось то, что он здесь жил.
Как-то я встретился с ним совершенно случайно возле "Улыбки". Ты откуда и куда? я-то сюда, блинцов решил со сметанкой, а ты куда? да никуда, воздухом дышу.
Как, какими поднебесными вибрациями, каким зефиром навевает тот самый сакраментальный вопрос: "Ну что?"
Зашли в стекляшку, взяли, не спеша, теплого бархатного по паре кружечек, купили тут же у бабушки по засушенному подлещику да и...
Только начни.
Погода стояла вежливая, не морозная. Потом пошатались, снежком поскрипывая: ни ветерка сопливого, ни морозца - нос наружу, ухи вверх. Для разговора променадного самый соус.
Мимо шествуя, он и показал свою хламень, вот де моя юдоль слез, обитель печали.
- Дом-то еще ничего, еще сто лет проскрипит, если только не уплывем однажды: в подъезд не зайдешь - с ног сшибает. Пивник рядом, знаешь, на Комсомольской? Рыбий глаз.
- А-а. Так это здесь что ли?
- Все оттуда в наш подъезд ссать ходят, - жалобно сказал Маныч. - И в горсовет писали, и замки ставили, чего только не делали - нет! ссат и пиздец. И только в нашем. В соседний не идут. Что за блядство? Мистика какая-то. Прихватил я как-то пидора одного. Захожу в подъезд, гляжу: ноги расставил, поливает. Такой - в плаще, шляпе - интеллихент сраный, мать твою. На улице, паскудник, не ссыт - культурный, видите ли, стыдно. Шляпу с него снял, под струю подставил и ему же на голову одел, зассанцу.
- А он что?
- А что он? Он знает что. Что к чему. - Маныч отшвырнул дотлевший до самого фильтра окурок. - Возьмем что ли еще?
Вернулись. Взяли. Свежее. И разбавлено вроде не очень. Хотя откуда нам знать? Когда мы неразбавленное пили?
- Глядя на пиво и плясать хочется, - весело сказал Маныч, посыпав крупной солью краешек кружки. Засосав одним глотком полбокала, он внезапно спросил, не вытерев пивную пену с губ:
- Ты почему петь не учишься?
- Не въехал, - ответил я.
- Это я не въехал, - хохотнул изумленно Маныч. - Тебе же петь надо учится. Удивительные вы всё-таки люди, - отставил он кружку. - Инструмент осваивать надо - это как-то, с грехом пополам, еще понимают, а петь - это так. Здесь учиться по-вашему нечему. Еще и удивляются - "чему учиться"? Как чему? То, что ты на гитаре постоянно нарабатываешь: аккорд новый, гриф изучаешь, приемы игры какие-то - это в порядке вещей. Йес? А ведь и с голосом так же надо, - сказал Маныч проникновенно. - Распеваться. Разминаться. Трудиться, наконец. Как жилу золотую разрабатывают, так и тут в поте лица пахать надо. Ты же гитару не сразу взял в руки и заиграл? Верно? Помудохался? И не месяц-два, а поди поболе? Так? В муське, заметь, пению не один год учат. А в консе? Хо-хо. Считай полжизни. И на что, да? На пение какое-то. Бред! - сыронизировал Маныч. - А ты спроси любого музыканта. Тебе скажут. - Маныч поднял указательный палец, останавливая меня. - Пение, дружище, в музыке - это самое сложное. Самый. Трудный. Инструмент. Без всяких там… Его так же надо беречь, так же настраивать, ремонтировать в конце-то концов. Что ты сыграешь на расстроенном инструменте? "Нэ колы ты мэня у жопу соломинкою"? - Маныч облокотился на липкий стол и доверительно наклонился ко мне. - Никто даже не обращает внимание на то, что голос - это самый таинственный и неповторимый инструмент. Вот ты, ты сам, когда-нибудь об этом думал? Что кроме голоса так глубоко проникает в душу человека? Почему одна и та же песня в разном исполнении совсем иначе воспринимается? Один поёт - озноб, мурашки по коже, а другого ветродуя век бы не слышал. Разный инструмент, - развел руками Маныч. - А возможности? если и не безграничны, то по крайней мере и до конца не известны. Кто задумался над тем, что в Америке шестьдесят процентов учащихся поют в хорах? Официальная, кстати, цифирь. А? Только потому что любовь к этому? традиции? Может быть. Может быть и то, что умение сливаться с другими голосами, сохраняя при этом свой - это, по сути, уникальный способ самоосуществления. О как! - похвалил себя Маныч за мудрое словцо и продолжил: - Может быть, это живое ощущение культуры. Может быть, другие "может быть". Но помимо всего, на подсознательном уровне, в подкорке, студентики ощущают и благотворное, скажем так, воздействие от таких, м-м, упражнений. Хочешь знать почему? - по-ленински прищурился Маныч. - А потому, что пение развивает мозг. - С видом пророка, нечаянно открывшим истину, он неторопливо допил пиво, перелил из второй кружки в свою, с хлопьями пены на стенках, отхлебнул, и продолжил: - Черепная коробка, оказывается, при пении резонирует. Тот же массаж. Тот же принцип. Только если тебе спинищу могут размять, то мозг уж... Или вот почему все пьяные поют? Неспроста. Что-то в этом есть. Пение дает энергию, возбуждает клетки головного мозга к более эффективной деятельности. Шарики расшурупливает. Стимулирует работу мозга звуками разной частоты. Давай, возьми "о" низкое, ну?
- Здесь что ли?
- А чего такого? Давай.
Я выдавил из себя низкое "о".
- Взял.
- Где отдает?
- В животе.
- В диафрагме, дура. А теперь "и" высокое.
Я продолжил эксперимент. Маныч нетерпеливо поинтересовался:
- Где?
- В голове, по-моему.