Нет, дверь наличествовала – как раз там, где он ожидал... Но она была не только заложена кирпичами – а еще и заштукатурена.
Вадим завороженно повозил подушечками пальцев по сплошной самодовлеющей шершавости – будто подозревая, что под ней все-таки таится хилое дерево, путь к спасению, полная невиновность, здоровое законопослушание, жизненный успех, карьерные свершения, семейная гармония, почтительные дети, любящие внуки, сытая старость и смерть во сне... Потом просто сел под стенку и остался сидеть. Ресурс оказался обширным, но да, ограниченным.
Еще пару раз спохватывался и разочарованно сникал в соседней галактике телефон Очкастого. Вадимово оцепенение было бессрочным и неподвижным – но отнюдь не безмысленным. Другое дело, что мысли, вразнобой, без соблюдения иерархии распределившиеся по слоям сознания и одновременно бродящие каждая в своем, ни за что в Вадиме не задевали и себя не навязывали. Среди прочих было отвлеченное рассуждение о том, что звонящий вхолостую сотовый телефон – это вовсе не невостребованный и в силу того лишающийся всякого смысла служебный технологический объектец – а вполне самодостаточное существо. И его пустопорожние трели – сродни фальшивой расхожей мелодии, какую человек в хорошем настроении свистит себе под нос. Может, мобильник тоже в неплохом расположении духа. И задокументированная в анналах обстоятельная беседа с автоответчиком аппарата, стоящего на redial – чем не доказательство равноправия первой и второй природы?..
А сильно поглубже из тревожной придонной мглы всплыла куда более предметная мысль, зубастая, реликтовая, как тираннозавр Мурзилла, мысль о круглом бронзовом ящерьем постаменте – о том, что его вытереть Вадим впопыхах забыл... За ней последовала длинная, еще более мрачная череда.
Постепенно, порциями, синхронизируясь с разгоранием в руке, до Вадима доходил идиотизм всего, что он сделал и намеревался сделать. На что он, скажем, рассчитывал, ломая двери одну за другой – что никто не проследит его маршрут? И насколько всерьез он полагал, что из здания как бы то ни было банка, большого охраняемого банка можно незаметно вынести несподручную кладь эдакого размера? А также что никто, включая две как минимум камеры по периметру, не засечет, как вламывается на стройку "понтиак"? Управлять которым, кстати, Вадим и вовсе вряд ли сумеет. И каков у него шанс – хотя бы и облачившись в оранжевое пальто Очкастого – пройти через коридоры, миновать вахту, не вызвать подозрений, заводя плейбойскую тачку на самом видном месте? И как в таком случае расценивать загадочное растворение Аплетаева в пресс-руме?
Тупик был настолько глухим, что ни шаги, ни клекот близкого замка, ни вспыхнувший свет, ни даже зрелище охранника Сергея Гимнюка в милитарной форме и при уставном дубинале не вызывали у Вадима никаких эмоций. Ни малейших.
8
– Ну ты попа-ал, – в обалдении, причем безусловно приятном, восхищенном, пожалуй, протянул охранник Сергей Гимнюк, – ну ты, бля, кекс, попа-а-ал!..
Он был до странности мало похож сейчас на всегдашнего себя, этот неукоснительно и безукоризненно корректный и исполнительный охранник – если б Вадим был еще в состоянии удивляться, он, вероятно, удивился бы у себя на полу. Последовательная трансформация произошла с Сергеем Гимнюком при виде взломанной двери на черную лестницу; горизонтального, изрядно расхристанного Андрея Владленовича, возмущенно отворотившего пакеты свои от творящегося безобразия; аннексировавших полкухни свиней, рыб, горошков, перцев, помидоров и кукуруз; утомленно привалившегося к стеночке под сдвинутым зачем-то суперхолодильником забывчивого сотрудника Аплетаева... – при виде, анализе, складывании фактов и получении единственно верного результата. Поначалу охранник Гимнюк сделался встревожен, совершил ряд хаотических перемещений из тамбура в кухню и обратно (шпанистое лицо его, очевидно, даже помимо воли обладателя приобрело естественное для себя выражение типа "а ты че?"), побуксовал в банках, сконцентрировался на Вадиме, проницательно вперился, на глазах наливаясь праведной непримиримостью и решимостью быстро и точно отправить профессиональную функцию. Начал уже и отправлять, произвел необходимое предварительное действие – лапнул уоки-токи...
Когда вдруг, словно стряхивая наваждение и отказываясь верить в подобную чепуху, действительно чуть дернул шеей – и неуверенно улыбнулся. Зенки Гимнюка, утратив невменяемую тусклость старой латуни, блеснули всамделишним аргентумом девятисотой пробы.
– Это, – едва слышно, боясь спугнуть зазевавшееся счастье, он сделал головой движение в сторону тамбура, – ты его?..
Антеннка рации почесала прыщ на крыле охранникова носа, поколебалась, прицелилась в холодильник:
– Ты че – туда его хотел?!
То ли нелепость подобного предположения (как будто могущая скомпрометировать его даже на фоне опакеченного жмурика) заставила Вадима воспротестовать, то ли бессмысленность всякого молчания и запирательств была слишком очевидной, то ли кто-то внутри уже начал репетировать признание неизбежному всепонимающему следователю – но уже минут через пять Гимнюк более-менее вник в ситуацию. С каждой из этих минут он становился все возбужденнее, все острее блестел зенками, все энергичнее ласкал демократизатор – а в итоге в восхищенном обалдении протянул:
– Ну ты попа-ал! Ну ты бля, кекс, попа-а-ал!..
Гимнюк в этот момент смахивал на человека, который очень долго пытался втолковать окружающим нечто, по его мнению, самоочевидное, а от него отмахивались, снисходительно пренебрегали, игнорировали. И вот внезапно правота его убедительно продемонстрирована, неопровержимо доказана всем. И самое сладкое – слава, почести, признание – только начинается... Гимнюк поискал, куда бы присесть, счел достойным краешек разделочного стола и примостился бочком. Похоже было, что ему страшно хочется закурить толстую гаванскую сигару, пригубить рюмку многолетнего коньяку и скрестить руки на груди.
– Ты, ваще, сечешь, что это чисто умышленное? – поинтересовался он воспитательским, сожалеюще-осуждающим тоном. – Что это чисто десятка? А может, и пятнарик? – он кратко прислушался к себе и подтвердил: – Точно пятнаха. Сто пудов. Тебе – по полной впаяют. На всю катушку. Тебе еще с отягчающими оформят. Ты, ваще, рубишь, кто Воронин – Самому? Он же на дочке его женат! Сам свои ментовские связи напряжет – и ты по максимуму мотать пойдешь! Но ты не парься. Тебе весь срок все равно зону не топтать. Потому что Сам свои бандитские связи напряжет – и тебя там по-быстрому на хуй зачморят. С тобой в первый же день знаешь что сделают? В капэзэ еще?
Тебя, бля, так пропишут! Отпидарасят тебя. Отпетушат. В жопу выебут.
Всасываешь? Ты в курсе, что такое "парафин"? Это когда тебе болтом по губам проведут – и после этого ты будешь по жизни опущенный. По жизни петух. После этого тебя все кому не лень ебать будут. Каждый день. И пиздить. Тебя так будут пиздить!.. – он, не находя слов, потрясенно закатил глаза. – Вот я служил. Я видел, как некоторых пиздят. Типа таких вот, – он повел подбородком в Вадимову сторону. – Я знаю, как по-настоящему чморят. Как из человека говно делают. Полное говно. Это ты тут типа с понтами, типа там в банке работаешь, пресс-служба, хуе-мое. Типа умный там, слова всякие знаешь, в институтах учился. Баб ебешь... На флоте это всем глубоко по хуй. Там ты понты и институты свои вместе с соплями сожрал бы. Там бы ты сам бабой стал. Там бы тебя все ебали. Там бы из тебя сразу мясо сделали. Еще в учебке. Но это – на флоте. А тебе ведь не флот, тебе зона светит.
Гимнюк замолчал, не считая, видимо, нужным добавлять что-то к последнему, и так говорящему все за себя, обжалованию не подлежащему. Глубокомысленный взгляд его, минуя Вадима, ушел косо вниз, левая бровь поднялась и опустилась молотком аукциониста, рубящего: "Продано!", губы сложились прокураторской складкой. Правая снова взялась за рацию и донесла ее примерно до подбородка.
– Ну че, бля, – вернувшийся к Вадиму взор не лишен был фаталистической грусти, – с вещами на выход...
Однако до рта коммуникационная коробочка так и не доползла.
Будто бы озарение посетило вдруг охранника Гимнюка, будто бы ситуация повернулась к нему каким-то неожиданным и чрезвычайно любопытным боком. Он, прицениваясь, просканировал будущего парафина с ног до головы и опустил уоки-токи (не в том, конечно, окказиональном смысле опустил, что вкладывал в оный глагол обычно сам Гимнюк, а в общеупотребительном).
– А хочешь прикол? – охранник подался вперед, опершись локтем о колено, уставился на Вадима исподлобья – и тот опять увидел сразу за светлыми радужками ледяную стену, – реальный прикол? Вот я – чисто если б мне надо было... Я ведь мог бы тебя отмазать. Че смотришь? В натуре мог бы. Как Воронин в здание заходил – я один видел. Федя, ну, напарник мой (это именно он, лысеющий незлобивый средних лет мужик выдавал Вадиму ключ, сочувственно хмыкая на вранье о неурочной работе), как раз в задней комнате сидел. А сейчас, – Гимнюк глянул на часы, – минут, может, через пятнадцать, он вообще свалит по-тихому. Где-то на полчаса. Стрела у него там какая-то... Просил не говорить, конечно, нам запрещено так с поста линять. Ну, вечер, праздники, все дела, кто будет проверять? А если что, я скажу, типа в гальюн вышел... Так если б я захотел, – Гимнюк, как во время препирательств на вахте, почти заискивающе не отрывался от Вадимовых глаз, – я б мог сигнализацию отключить и ключ от черного хода тебе дать. Че, камеры? Это вообще хуйня. Я, – он для наглядности ткнул себя антенной в грудь, – знаю, как это делается. Камеры – они только на движение включаются. Я в этих делах разбираюсь. Все камеры на один диск пишут. Я на него без проблем залезть могу. Вот в главном здании, у них там бабки хранятся, – такая система стоит, без трех кодов доступа хуй влезешь.