Бух! Бух!! Бух!!! Замызганный вещдок десять дробь пятнадцать метров. Вадим сгреб со своего стола блеклый длинный серпантин остатних факсов, аккуратно отмазал монитор.
Клаву. Столешницу.
Процессор! Зыбкий штрих-код папиллярных линий на power’е. Он клюнул кнопку бумажным уголком, "пентак" послушно ожил, заcтрекотал, сморгнул экраном. Неиспачканной костяшкой мизинца Вадим с ненавистью вырубил.
Так. Теперь... главное. Он упал на колени, завозил факсом по черной сгущенке, подсохшей подливе. Грубый прогорклый дух сразу, минуя ноздри, налип на лобные доли. Распечатки вмиг обратились в ком коричневой дряни. Куда его? В мусорник? Нет. В карман? Не отмоешь потом... В унитаз? Забьет. Изорвать? Время. Сжечь? Дым...
Нестерпимо зачесался, засвербил нос, Вадим потянулся, отдернул изгаженную руку, яростно потерся о локтевой сгиб. Спрятать! Запирающийся, никогда не запиравшийся им ящик стола. Вадим выдвинул, запихнул, задвинул. Пятно на полу никуда не делось, раскорячилось только. Чем еще...
Вадим смел с соседнего стола тонколистый попсовый журналец "Вот так!" Рыбоглазый секс-символ одной шестой суши Путин Владимир Владимирович, бандерша постсоветской эстрады Пугачева Алла Борисовна, золотой голос России Николай Басков добросовестно ерзали высокорейтинговыми фейсами по протекшему содержимому Очкастого. Вадим употребил Киркорова, Агутина, Моисеева, Варум, Ричарда Гира, Бритни Спирз, ментов, убойную силу, остановку по требованию и последнюю тайну египетских фараонов, когда понял, что большего не добьется. Всю липкость, маркость, жирность он устранил, но сырая темная амеба сантиметров сорока в диаметре изведению не поддавалась. Она не вызывала особых ассоциаций с кровью. Но внимание привлечь могла. Привлечет. Непременно привлечет.
Журнальные потроха отправились вслед за факсами. Вадим замкнул ящик. На ключе осталось. В карман. Там уже. Тоже в. В ящик! Пустая пивная бутылка – туда же... На запор. Спокойно!!!
Руки... Пятно.
Сначала пятно. Чем-то закрыть. Мурзиллиной подставкой? Заметят – слишком далеко... А! Он хотел схватиться, вспомнил про руки, обежал стол, ногой, пыхтя, выпинал не крепящуюся к столешнице тумбу немного вперед. Оценивающе замерев, защемил предплечьями и водрузил на получившийся уступ нарочито измятую снабженную польской надписью кружку. Вам меня не доконать.
Скверно, скверно, паршиво! За неимением лучшего...
Куртку пришлось брать за воротник зубами. Свет тушить локтем. Ключ от рума тоже, вестимо, изговнился, но теперь – пофиг.
В сортире он выплюнул прямо на кафель солоноватую китайскую плащевку, до отказа вывернул синий и красный. Вылил на ладонь столько жидкого мыла, что спермовидный шампунец щедро обспускал пол. Кровь отмывалась хреново, словно въелась в кожу: Вадим как заведенный добавлял и добавлял мыла – пока в раковине до краев не вспухла легкая, пупырчатая, напоминающая кислородный коктейль, которым его когда-то потчевали в детском санатории, подушка. Пена перла даже из отверстия под краном – сток ее не принимал, что ли. От смытого с Вадимовых ладоней она приобрела нежно-алый цвет...
Он таки их отдраил. И оба ключа: от комнаты и ящика.
Только финальные жертвы руководящих лейкоцитов: ребристые металлические набалдашники с вензелями Ottove Meloda да белую настенную коробочку-мыльницу с оттиском KATRIN – не успел.
Дверь слева с решительным звуком распахнулась, едва не задев Вадима, и впустила в туалет полузнакомого объемистого краснолицего дядька. Банковского электрика, или сантехника, или что-то в этом же вспомогательном роде. Гошу/Жору/Пашу/ Кешу...
– Ты-то че здесь ловишь? На работе горим? – неодобрительно-равнодушно осведомился Гоша/Кеша и, не ожидая ответа, с пыхтением приподняв пузо, расстегиваясь на ходу, пристроился к писсуару.
– А, – единый каменный спазм спер тело и разум. Крашеная пена и не думала оседать. Вот-вот он отжурчит, стряхнет, застегнется, захочет сполоснуть грабли... Вадим так и стоял, сгорбившись, механически водя кистями под струей. – Руки мою.
Вот-вот.
Электрик Паша отжурчал. Стряхнул. Застегнулся. Пернул. Покосился на валяющуюся куртку. И, минуя раковину, молча покинул сортир.
На середине ладони плотная гладкошерстность собравшихся гармошкой носков сменялась редкой жесткой волосатостью костлявых щиколоток. Действовать требовалось рывками: пальто, пиджак, рубашка, все прочее, завернувшись назад, вязко стелилось по умножающимся пролетам. Воздетые – сдаюсь! – верхние конечности шкрябали о стойки перил. Четыре этажа. Восемьдесят восемь ступеней, если по стандарту. 88. Две восьмерки. Две поставленные на попа бесконечности.
Вадим буксировал Очкастого за ноги, беспрестанно оглядываясь. Полиэтиленовый черный пузырь с плюхающим шуршанием считал ступени. Вадим даже подумать боялся, ЧТО там – в пузыре. В пятом классе они с пацанами наполнили гондон из-под крана и пустили по школьной лестнице. Гипертрофированная мутнопрозрачная ртутная капля готовно пробулькала до первой площадки, а вот там, явив норов, прыгнула вбок – и сорвалась прицельно под ноги директрисе Людмиле Петровне. Фонтан. Петергоф. В тот раз они успели слинять.
Пуфф. Шух. Светлые Очкастые подошвы похожи на стертые паркетины. Очередная площадка, в углу – огнетушитель. По нему следует выстрелить, он с жутким грохотом взорвется, открывая тайник или дополнительный проход. Пуфф-шух. Пуф-фшух. Вадим не сразу понял, что лестница кончилась. Первый этаж. Выход налево, наружу. Наверняка и сигнализация, и освещено, и внешняя камера. Направо – внутрь. В помещения банковского кафеюшника... Каблуки Андрея Владленовича гусарски клацнули о бетон. Вадим попробовал: створка была не прочнее, чем уже высаженная им.
Одна херня: открывалась она тоже – ВНУТРЬ.
Не выбить.
Выломать. Чем? Чем?!
Неизвестно, сколько проторчал он на темной площадке, пытаясь что-то сообразить. Ничего не сообразив. Ни на что не надеясь. Спустился еще ниже – в подвал.
Внутренняя дверь, естественно, и тут была закрыта – но в просторном предбаннике свалили едва различимый в рикошетах задутых через подпотолочные щели-оконца фонарей всякоразный строительно-ремонтный хлам. Высокий баллон с манометрами на рогатой тележке – сварочный? Доски. Железо. Вадим долго гремел жестяными ошметками, обрезками труб, мотками проволоки. Рано или поздно – поздно! – ему должно было попасться что-то такое. Алюминиевая фомка, дверная ручка, суверенная от замка.
Подобное – подобным... Он вклинил острый конец в дверную щель. Налег грудью. Слишком короткий рычаг. Морщась, Вадим стал бить, бить! бить!! бить!!! раскрытой ладонью, не обращая внимания на мозжащую, с каждым ударом все менее выносимую боль, на кровь, уже свою, на дрязгающее эхо.
Дохлый номер.
Он остановился слизать юшку – и тут нечто невообразимое взвилось, запрыгало, разлетелось, нечто гривуазно-легкомысленное, какой-то дикий канкан... Вадим отпрянул от двери, ошалело завертел башкой. Труба. Мобила. Взывающая из недр Очкастого в бетонную темень.
Что делать? Вырубить? Чтоб я знал как... Да хрен с ней, пусть звонит. Абонент выбыл из зоны обслуживания. Во всех смыслах.
Но, видать, кто-то очень вожделел Андрея Владленыча – телефон верещал и верещал. Заливалась кабарэшная мелодийка. По второму заходу. По третьему. Да заткнись ты, сука! Еще немного – и, похоже, Очкастому не останется ничего, кроме как с проклятиями вернуться на этот свет – благо недалеко ушел – и ответить...
Заткнулся. Ну наконец-то...
Вадим подождал чуть – и продолжил ломать. Новые звуки загромыхали по лестнице.
Никак...
Й-йессс!
Зальчик, куда прорвались задыхающийся Вадим с бездыханным шефом, оказался неким подобием тамбура на задах ежедневно посещаемого обоими ведомственного кафе. Хоть глаз выколи. Очкастый покинуто притулился к неопределенным ящикам. Руками по стенам. Правая страшно саднит и сочится. По барабану. Шкаф. Железный. Нет – висячий шкафчик. Проем...
Проемов нашлось целых три. Два закрыты – а один даже распахнут. Это было совершенно невероятно – не могло так повезти. Но вот поди ж ты. Кухня.
Видимость благодаря окнам, пусть и зарешеченным, – не в пример. Столы, плиты, шкафы. Если он хоть что-то помнит, ход в снесенную пристройку – в дальнем конце, кухня сообщалась с ее аналогичной хозизнанкой. Но то ли Вадим помнил плохо, то ли неуемные повара успели произвести перестановку – в искомом углу воздвигся громадный, в полтора роста (и столько же – в ширину), даже на вид неподъемный, недвижимый, непоколебимый холодильник. Холодилище. Холодильникус рекс.
У-упс...
Вадим повлек на себя опечатанную безликим календарем дверцу. Прокомпостированные дуплетом кругляши, треугольные хрящеватые уши, хвостики-спиральки, бусинки, вытаращенные тебе в харю в дауническом счастье. Консервированная ветчина ТРИ ПОРОСЕНКА. Боевая фаланга жестяных банок щетинилась безумновато-радостными рыльцами с полки точно на уровне переносья.
Вадим изымал и выставлял ветчину, паприку в томате, молодую кукурузу, маринованные огурчики, сайру бланшированную, лучший зеленый горошек "Бондюэль". Одинаковое, конвейерное действие анестезировало.
Изъял. Выставил.
Облегчил.
Почти в шутку подступился.
Дурацкая вышла шутка. Не смешная.
... На свете нет ничего невыполнимого – в этом Вадим убедился пару геологических эпох спустя, многажды исчерпав неведомым образом возобновляемый физический ресурс, порвав в себе все, что может порваться, хренову тучу раз осознав бесполезность своего запорного кряхтения. И обнаружив безучастно в какой-то момент, что долбаный рефрижератор отстоит от стены на полметра с лишним.
И вот тогда Вадим убедился, что невыполнимое на свете, конечно же, есть.