Иногда, в клубе к нему подходили люди или звонил мобильник, киллер вежливо улыбался мне и исчезал на несколько минут, вернувшись, продолжал разговор сквозь новую внутреннюю тему. Кто это были: заказчики? курьеры? посредники? или, непосредственно, будущие мишени? А может быть, такие же его друзья, как и я. По понятным причинам, он не знакомил между собой своих знакомых и никогда не интересовался людьми, с которыми у него не было "дел". Наша с ним дружба - исключение из таких правил. Помнится, меня представили как автора, ведущего в "Лимонке" рубрику о знаменитых убийцах, намекнув, что этот парень в принципе имеет все шансы когда-нибудь стать её героем. Оказалось, он даже читал пару моих историй - Ровашоля и Мэнсона. Отдельные элементы блефа в его поведении я склонен рассматривать как желание заранее поуправлять моим текстом, посвященным ему, той самой развернутой эпитафией, которую я пишу сейчас. Понятное желание персонажа стать хотя бы отчасти с автором.
На открытиях выставок, презентациях журналов, альбомов, он вел себя вполне симметрично: никогда не лез в разговоры, не назывался и не спрашивал: "а кто это был?".
Знакомство киллера с ЛСД и более поздними версиями "кислотных тестов" также косвенно связано с моей "культурной программой". В индуистский магазин я привел его, вообще-то, показать две вещи: машину, фотографирующую цвет и размер ауры и побеги "нефритового" бамбука, умеющего расти даже в полной темноте, лишь бы вода была, и приносящего, если верить индийской рекламе, немалый финансовый успех тем, кто поселит растение в восточной части жилища. Киллер покинул эзотерическую лавку широко улыбаясь, с перламутровым фотопортретом ауры в одной руке и свежим матовым побегом в другой. Однако я не уследил, когда он сунул в карман листовку, приглашающую на "трансперсональный" семинар Института Станислова Грофа. Через неделю, монотонно кивая, я слушал лекцию киллера о холотропном дыхании и внутриутробном опыте, спящем в нас вместе с позвоночной змеей Кундалини. Киллер сетовал, что Грофу запретили практиковать ЛСД-лечение и его ученикам приходится вынимать из себя "трансперсональные воспоминания" всякими обходными путями. В какой-то момент его, видимо, озарило догадкой: то, что не позволено Грофу и его ученикам, ему, простому участнику семинара, никто не запрещал. В грофовском методе "катарсиса через второе рождение" он быстро разочаровался, а вот пристрастие к кислоте осталось.
На столе диктофон, который он брал у меня, чтобы, не меняя состояния, записывать впечатления, а отдал с кассетой внутри, то ли по забывчивости, то ли с известным умыслом. Хотя хвастаться особенно нечем. Почти пустая плёнка, иногда, тихий и незнакомый, булькающий смех, и вдруг, в середине, когда ты уже отвлекаешься от записи и задумываешься о своем, совершенно чужой и скорее женский, тонкий и жуткий голос, наводящий на мысли о его любимых "ундинах", кричит: "моя кожа!", потом опять: "моя кожа!", так несколько раз, и, наконец: "моя кожа - карта миров!". Слушая это, я не могу себе ответить, кто именно визжит на плёнке: жена "внутреннего медведя"? спрятанная женская часть мужского сознания? залетевшая в гостеприимно распахнутый череп лярва? оживший бурятский амулет, похороненный в лесной земле или просто какое-то кастратское амплуа, приглянувшееся размягченному мозгу? И еще меня беспокоит мысль, что этот выкрик надо понимать как "картами - ров!" и тогда я даже приблизительно не могу себе представить, о чём он. Рисуется противотанковый ров, выстеленный разномастными картами, в которые так любят играть пассажиры поездов.
Свой кислотный опыт он описывал так: "напоминает первый приезд в Лос-Анжелес, когда я совсем не знал языка и не понимал, что мне говорят. Но говорят постоянно, и именно к тебе обращаясь, а у тебя в ответ ничего, кроме приветливости. И они давно уже в курсе, что ты не понимаешь ни слова, но не могут остановиться, продолжают с тобой говорить".
Впрочем, как и в случае Лос-Анжелеса, киллер осваивал язык, копируя чужие слова и чувствуя себя "попугаем в клетке". Возможно, в какой-то момент, попугаю в клетке сделалось слишком тесно, сумма его нового опыта вступила в противоречие с требованиями его обычного ремесла. Киллер может отправить отсюда совсем не того, но тоже очень важного человека, и тогда его жизнь обесценивается до отрицательных цифр. О таких вещах можно лишь догадываться. Может быть, кто-то как раз откопал фигурки в тайге.
На похоронах людей почти не было, самая многочисленная группа - милиция с видеокамерой, нарочито всех снимавшая, только что не бравшая интервью. Пришли родители, свято уверенные, что сын "торговал чем-то не очень честным". Девица, с которой я до этого не был знаком, сунула мне в руки тетрадь с моей же фамилией на обложке, написанной рукой покойного. Он смог меня удивить и после смерти. Это были стихи:
Вот новый склеп довольно стильный
И мрак и хлад внутри могильный
И телефон звонит мобильный.
Вперед оплачен на сто лет
Лежит братан при всем параде,
Дешевки нет в его наряде.
Мобил в кармане подключенный
В другом кармане ствол точеный
Заряженный и золоченый.
Воскреснет завтра вдруг в обед?
Он схватит в темноте мобилу
И номер наберет Джамилу
Или покруче Джорджу, Билу
Он скажет с холодком: Привет!
Вы думали, я укокошен?
Навек на кладбище уложен?
Придавлен крышкой гробовою
И скоро стану я скелет?
Э нет, партнеры дорогие,
Сначала вам отдам долги я
А то, гляжу, вы все такие
Прожить собрались по сто лет.
Меня не ждите - сам найду вас.
Когда почувствуете ужас
И хлад нездешний за спиной
Так я за вами, ствол со мной
Достану золоченый ствол
И ваш размажу мозг об стол
И важные бумаги.
Приспустят ваши флаги
На крышах заграничных фирм
Про вас, возможно, снимут фильм
И в самолете модном
Останки увезут домой,
Чтоб там раздать голодным.
Но спит пока братан рассейский
Убит навылет деловой
Не слышит как звонит мобильник
И только нимб над головой.
Хоть ты грешил не раз по жизни
И многих просто завалил
А всетки ты служил отчизне
Гонял таких вот, как Джамил,
Джордж, Бил, Диего и Уинстон,
Хавьер, Муса и Фердинанд
Цивилизаторов всей жизни
Ты многих сбросил в жаркий ад.
За то тебе поется слава
Российский деловой братан
За то к твоей могиле видной
Поставлю полный я стакан.
Не будим торопиться слишком
И склеп твой крепко запирать
Авось услышишь звон мобилы
И ночью выйдешь пострелять
Орфография и пунктуация оригинала сохраняется. Мне кажется, этот автонекролог - его первый литературный опыт, и, скорее всего единственный. Адресован он мне только в случае смерти киллера, как некое важное сообщение, которое я должен получить и отслоить все скорлупы от ядра. Полагаю, он хотел выступить на моей территории, в моей роли, попытаться "написать", и тем самым призвать меня попробовать его роль, взвесить в руках что-нибудь тяжелое, дорогое, запрещенное, созданное для охоты. И если я решусь дебютировать в его роли, то, очень надеюсь, в моей премьере окажется не меньше наивной непосредственности, чем в его стихах. Понятное желание автора совпасть хотя бы отчасти со своим персонажем.
Глава шестнадцатая:
Здравствуй, Индия!
У нас были три недели, чтобы освоить маршрут: Дели - Чиннай - Махабалипурам - Канчипурам - Танжавур - Модурай - Агра - Дели. Вспоминаю беспорядочно. Путешествовал вдвоем с писателем Олегом Шишкиным. У Шишкина тоже не было расчески, но у него не было и волос, если не считать короткого ирокеза, из-за которого ему никто в Индии не верил, что он писатель - принимали за эстрадную звезду, приехавшую в гости к Сай Бабе или в Ауровиль.
Обезьяны никого не боятся, сидят на столичных тротуарах, лузгают орешки, харкая скорлупу под ноги идущим. Запросто могут выхватить из ваших рук пакетик с соком и победно умчаться с ним на дерево. Но больше всего любят сцапать кошелек, потому что не соком единым жив родственник человека. Каждая из них знает: кошелек это цирк. Человек без кошелька никуда не уйдет, будет орать и просить под деревом, звать на помощь полицейских и слезно умолять сострелить воровку с ветки, предлагать манго и банан, пытаться тоже влезть на дерево и т.п. Мартышки здесь неприкосновенны (не путать с неприкасаемыми) и никто их трогать ради какого-то кошелька не будет. Ночью через балкон пробираются в отель и могут насрать у вас перед дверью. Это считается добрым знаком, как и всё, что делают людям неприкосновенные животные. Хануман - предок всех приматов, помогал богу Шиве вызволять из плена невесту и за это им теперь всё можно. Верить в это приятно, оказывается, нужно однажды поддержать правильного лидера, чтобы получить вечные привилегии для всех своих потомков. Особая борзота обезьян ещё и от того, что они состоят в явном сговоре с военными. Солдаты их активно подкармливают и о чем-то с ними договариваются, поэтому больше всего самых наглых тусуется у армейских постов и казарм. А военные в Дели повсюду и воспринимаются серьезно, потому что в стране не очень спокойно. Взрывают и мечтают отделиться от большой родины то исламисты, то сикхи …