В неофициальной части, за щедро накрытым столом, демонстрирующим поразительное разнообразие корейской кухни, общение с посольскими товарищами, учитывая их особое, чучхейское, представление о фонетике русской речи, превращалось скорее даже в пантомиму, нежели в занимательную игру "угадай слово". Однажды, кто-то из уже раскрасневшихся дипломатов, решил сделать нам приятное, поднялся и с фужером в руке долго, громко и гортанно шумел, подмяукивая и подсвистывая себе, то и дело воздевал глаза к небу. Мы слушали, обмерев, но только самые проницательные уловили в середине заклинания слово "скрыпит". Потом секретарь Общества шепнул мне на ухо: товарищ декламировал стихотворение Лермонтова "Парус", в Сев.Корее его в школе, прямо по-русски проходят. "Скрыпит", следовательно, мачта.
Вспоминаю "математический" (вообще, принятый у них) склад ума первого нашего куратора товарища Пака. - Ской нас? - вдруг спохватывался он. - Человек двенадцать сегодня - заранее чувствуя подвох, уклончиво отвечал я. - Это один обсо! - торжественно поднимал вверх палец товарищ Пак - а еси кас по стой? Я понимал его прекрасно, предлагалось каждому из присутствующих создать такое же общество и это будет уже полторы сотни чучхеистов. - От! - восторженно улыбался товарищ Пак - а есл кас по стой! - его мозг требовал дальнейшего умножения поголовья своей веры и назидательный палец не опускался. Кстати, по всей Красной Корее висят плакаты с оттопыренным пальцем (не скажу, каким именно), что означает "Корея едина!", и никаких подписей не требуется. Так что это бессознательно выученный жест. Из кармана пиджака Пака выпрыгивал на стол советский калькулятор. Мы погружались в вычисления. По нашим расчетам выходило, что охватить зем.шар идеями, если не лениться, удастся довольно быстро: 35-40 лет, учитывая, что новообращенные идеалов не предадут и их не придется вербовать вторично.
На следующую нашу встречу я сам явился с калькулятором, в надежде поразить Пака новыми расчетами. По моим, вычерченным в виде таблиц, выкладкам выходило, что, если бы население планеты составляло сегодня всего сотню человек, то:
6 из них обладали бы 57% мирового благосостояния (в смысле, выраженного в валюте, капитала) и все шестеро были бы американцами, 70 из ста - полностью неграмотны, 50 страдают от недоедания, только один имеет законченное среднее образование, всего один обладает личным компьютером, один при смерти, один сейчас рождается. Из мировой сотни 70 цветных и только 30 белые, 57 азиатов, 21 европеец, 8 африканцев, 52 - женщины и 48 мужчин, 11 гомосексуалистов. Если у вас есть постоянный дом и достаточная по калориям еда в холодильнике, вы богаче 75% землян и т.п. Таблиц я сделал много. Эти, дополнительные различия, и особенно, неграмотность, голод, сексуальная ориентация, усложняли наши прошлые расчеты и могли затормозить предполагаемую динамику планетарной пропаганды. С этим нужно было что-то решать, но увидеться с товарищем Паком мне больше не пришлось. По секрету и много позже сообщили, что он за какие-то провинности, отправлен в Кымган "на перевоспитание". Доселе я про Кымган знал только что это весьма живописный массив скалистых кряжей, выходящий к морю, рай для фотографа-пейзажиста, чему подтверждением дареный мне северокорейскими друзьями видовой альбом. Теперь мне предстояло узнать: в Красной Корее нет тюрем, а есть "горный Кымган", куда бессрочно отправляют провинившихся. Пока не "перевоспитаешься", добываешь редкоземельные элементы под надзором Народной Армии для Трудовой Партии. Таким образом, ад - место для наказанных душ, в сознании северного корейца вполне конкретизирован, как и рай, полюс вселенной, главная площадь с летящим в небо всадником и мавзолеем Ким Ир Сена в Пхеньяне. Там, где география сакральна, время не имеет никакого значения - понял я и таблицы свои забросил.
Самое, лично для меня, важное в истории Общества - это литературное признание. В России не раз бывало, что ее писателей вначале признавали за границей, реже, а точнее - никогда, когда слава являлась именно с этой стороны границ. В 1995-ом году я получил из рук нашего нового куратора, товарища с еще более короткой фамилией Ли, памятные часы от имени Трудовой Партии Кореи и её вождя. За литературные успехи. Успехи состояли в большой, перемежающей шестистопный ямб с ямайским рэпом, поэме "Я выбираю чучхе", переведенной на корейский и опубликованной в пхеньянской прессе. Отрывки на языке оригинала публиковались в русской версии журнала "Корея". Поэма рассказывала о том, как Ким Ир Сен построил мост через речку, чем помог детям добираться в школу - прообраз грядущего объединения всей страны, о партизанской базе на горе Пэкту, где родился вождь, о невосполнимости его утраты и важности всего этого для грядущей мировой революции.
Особенно товарищу Ли врезались в память строки:
"А ты, распродавший отчизну/ Забывший про Родину-Мать/ Сменивший спецовку на смокинг /И ставший добро воровать"
… Дальше Ли пропускал довольно длинный перечень грехов:
"Не стоит молить о пощаде/ Не тронет твоя нас слеза/ Увидишь и ты наше солнце - /Оно тебе выжжет глаза!"
А вот концовку поэмы он считал труднопереводимой на северокорейский:
"Идем мы свободным простором/ К победе, к науке, к реке!/ И правду поем свою хором/ И каждый - немного чучхе!"
Через пару лет в ночном ларьке на одной из подмосковных платформ я малодушно обменял свои корейские часы - первую литературную награду и символ параллельного времени - на булькающий спиртосодержащий литр. Возможно, недавнее закрытие общества стало мне воздаянием за этот поступок, и нам всем - за буржуазное малодушие. Но не хочется так депрессивно заканчивать текст.
Уже в новом веке "Нью-Йорк Пост" сообщила, что представители знаменитого движения "Hacktivists" приняли свой календарь борьбы с "Эшелоном" - системой глобального электронного надзора, отслеживающей все мейлы с "подозрительными" словами. В день ареста Унабомбера хакеры предлагают каждому отправить своим друзьям максимум сообщений со словом "Unabomber", в день истребления полицией "антиобщественной" секты "Ветвь Давида" на ферме Вако, предлагается слать "Waco", "Davidian", в день смерти Ким Ир Сена - слать "North Korea". Благодаря случайно рассекреченному и наделавшему шума "черному списку слов", я знаю, что название страны, с которой я так долго был связан узами гипноза, до сих пор попадает в "нежелательную лексику" и это знание бодрит, как глоток корейской водки, настоянной на грибах, тритонах и рябине.
И в назначенный день, не смотря на то, что мы больше не собираемся в посольстве, я пошлю всем своим товарищам по Обществу, бессмысленный, но отчаянный, как "Sos!",мейл-сигнал:
"North Korea! North Korea! North Korea!"
- в надежде, что кто-нибудь им все-таки подавится, когда переполнится резервуар.
Глава десятая:
Москва - Рига
Товарищ Елькин ездил с экологами высаживать элитные дубы на "опустошенных Системой" пространствах. Я читал на лекциях по старославянскому впервые нормально изданного Маркузе. Голованов увлекся символическим смыслом всяких солнцестояний и равноденствий. А вместе мы ходили портить технику на трассу "Москва-Рига", которую только строили мимо нашего посёлка, вырубая липовые рощи и вывертывая из земли высоченные сосны. Строительство дороги и моста никто не охранял. В отчужденном обществе по окончании работ инструменты перестают быть собственностью работника и он оставляет их, где бросил. А выставлять специальную охрану, для которой инструменты становятся "своими" до утра, тогда еще не научились. Три молодых человека выкручивали рычаги, уносили с собой ключи и электроды, рубили удобным топориком провода, сожгли однажды конвейер, подававший бетон на насыпь, выдавливали на свежем асфальте агрессивные оккультные знаки, но это мало тормозило строительство. Синхронно, в Британии, нарастало в том году "антидорожное движение", в акциях которого участвовали тысячи, те же идеи-тактика-возраст, потом это опишет романист-сквоттер Тони Уайт в "Трави Трассу", но мы об этом ничего не знали. Голованов предложил привлечь к нашей герилье кого-то ещё, дорога ведь никому не нравилась, но я не поддержал. Капиталистам, возводившим дачные дворцы на другом берегу рублевского водохранилища, где, прогуливая алгебру, я так недавно ловил ратанов, наплевать. А у местных жителей слишком высокий уровень заебанности, обеспеченный этими самыми капиталистами. Ну, или такими же. Народ протестовал пассивно, вываливая неизвестно когда, мы ни разу этого не видели, хотя любили шляться ночью, в строительный карьер весь собравшийся дома хлам. А наша задача: придать этому бессознательному "мусорному" протесту форму осмысленного сопротивления.
Идея баррикады родилась прямо на месте. Был, если верить Голованову, астрологически очень важный день. Дорога ещё не действовала в полную силу, по ней ездили кому нужно только до Красногорска и с утра она пустовала. Мы пришли сюда по росе, насвистывая мотив "русского поля эксперимента", спустились на дно карьера и стали весело таскать с обочин на проезжую в одно место. Прикатили несколько распиленных мертвых сосен, старых шин, мятых жестяных бочек. Елькин выбирал что потяжелее - двери от машин, трубы. Голованов предпочитал предметы с ручечками, чтоб сподручней нести, - расплющенные кастрюли, ведра, санки. Мне нравилось раскоряченное - ржавые качели, гнилой забор, дырявые двери и косые рамы, горелые крышки столов, - оно сразу придает баррикаде заметность и создает объем. "Цветков, у меня сейчас в голове бульбашит!", - делился счастливый Елькин. Словечко это он подхватил ещё в Одессе, у тамошних деклассированных. Особенно Елькину нравилось одевать ржавые бочки на сосновые пни, создавая "тумбы".