"Сапатистами" они назвались, напоминая миру о легендарном народном мстителе Сапате, кумире анархистов. Его помутневшие фото по сей день хранятся во многих индейских домах, как святыни, рядом с Мадонной и шкурами зверей-прародителей. Сто лет назад Сапата потрошил богатых и оделял обездоленных, выгонял плантаторов и отдавал землю общинам, бумажную юриспруденцию заменял прямым самоуправлением, а каждому, кто вступал к нему, давал винтовку и надежду. Сапатисты 1990-ых делали примерно тоже самое. "Что еще раз доказывает, как мало за сто лет изменилось - делился Маркос - наоборот, многое из ушедшего в рабское прошлое возвращается назад, поэтому решили вернуться и мы вместе с нашим Сапатой".
- Мы приделали курок к вашей мечте - говорили партизаны индейцам и журналистам. Индейцы в ответ называли Маркоса "тата" т.е. предок, "батько", всерьез полагая, что перед ними очередная инкарнация освободителя, которых боги иногда посылают людям. Журналисты, не ожидавшие такой новогодней ночи, рассылали по редакциям факсы и тараторили в телефоны о новом "полевом командире", бросившем вызов конституционному строю и государственной безопасности. "Не так уж важно, что кудахчат медиа" - скажет Маркос позже - "гораздо важнее, чем заняты партизаны в этот момент". Самая частая фраза первых репортажей из Чиапоса: "Они взялись из ниоткуда". О новом сапатизме до этого дня не подозревала ни одна спецслужба, ни одна редакция, ни один политик.
Сан-Кристобаль покрывался "муралистскими" фресками: серп с кукурузой вместо молота, черная маска в красной звезде, веселый скелет в сомбреро и с "калашником", пулеметные ленты, где между патронами слова лозунгов, иконоподобные лики обнявшихся Сапаты, Че Гевары и Маркоса. Субкоманданте фотографировался на их фоне, посмеиваясь, отвечал, что он вообще-то против культа своей личности и нарисовал бы по-другому, но всё же такие стены лучше, чем "обыкновенная каменная глухота". То же СNN сообщало: бронетанковые колонны уже выдвинулись со своих баз и ползут "прощупывать" партизан огнём. Армейские самолеты загружают ракеты и рапортуют о полной готовности к поражению наземных целей. Война обещает быть долгой и тяжелой, как и любая война закона против надежды. В тот момент перед экраном я думал только о том, чтобы это не оказался мой запоздалый кислотный приход. Лампочный мужик из той новогодней ночи так и останется моей первой, субъективной ассоциацией с сапатизмом.
Оперативных сведений о Чиапас я разыскал в середине 1990-ых не так уж много. Рядом с Сан-Кристобалем находятся знаменитые древности Паленке, там всегда есть туристы, а по праздникам и пресса, налажена информ-структура т.е. объект для захвата выбран удачно.
Известные в Латинской Америке писатели Эраклио Сенеда и Мария Ломбардо де Касо лет двадцать назад опоэтизировали эти земли как "вымирающую идиллию". Все племена в горах - цоцили, чоли, тохолабали - имеют свои атрибуты костюма и по ним издали опознают друг друга. У них не развито чувство собственности, они с удовольствием, "не глядя" меняются вещами и запасами по праздникам, до сих пор соблюдают ритуалы и поют песни майя. Аборигены Чиапаса верят, что эпидемии, извержения, землетрясения и селевые лавины наказывают людей за грехи и несправедливость, поэтому, когда победит эта самая справедливость, природа станет "нежной, как цветок", а пока от всех болезней лечатся травами и считают свой возраст по дохристианскому календарю. Подходящее место для фольклерной экспедиции, но вряд ли надежная база для восстания.
В Чиапасе выращивают кофе. И собираются по-взрослому качать оттуда нефть. Согласно торговому договору НАФТА, вступившему в силу с первого дня 1994-ого, вся эта, еще не вскрытая нефть достается корпорациям "более северной" страны, менеджеры которых обещали "навести в регионе порядок". Именно отрицание этого "порядка" стало поводом для вооруженного выступления новых сапатистов. Но всем, кто видел эти события хотя бы по ТV, сразу было ясно: речь идет о чем-то гораздо более интересном, нежели локальный конфликт. Понятия "антиглобализм" еще не было, но аналитики его вскоре выдумают, вникая в новые манифесты и стихи "тато".
С 1994-ого, руководствуясь фразой Маркоса: "любой, одевающий маску и слышащий нас, где бы он не жил, уже сапатист", я ходил на московские оппозиционные демо в черной "пассамонтане", рекламируя, насколько получалось, чиапасский образ и обрушивая на журналистов маленькие лекции о "тато", к чему они были явно не готовы и принимали меня, кажется, за городского сумасшедшего, коих всегда полно на митингах, удивлялись только возрасту. Тогда же выяснились другие полезные свойства маски: во-первых, в ней тепло хоть первого мая, хоть седьмого ноября, а во-вторых, если демонстрация закончится свалкой и омоновскими автобусами, никто на следующий день в суде не сможет доказать, что на милицейском видео машешь железякой по пластиковым каскам или пускаешь каменюги в стальные щиты именно ты, а не другой поклонник Маркоса. Постепенно эти "другие поклонники" со спрятанными лицами действительно появились, месяц от месяца их прибавлялось под черным транспорантом с белым диагнозом "капитализм - дерьмо!". Со временем догнала в чем дело и пресса. Я разговаривал о Мексике с репортером парфеновской "Намедни". Он знал о "тато" не меньше меня, хотя и не очень им интересовался. Гораздо реже я признавался себе, зачем мне маска на самом деле. Кто был тот "хозяин" между годами 1993 и 1994, обмотанный электрическим светом и хмуривший брови, я так и не смог вспомнить, а мысль, что он-то меня узнает и снова нахмурится, увидев митинг в новостях, вызывала необъяснимую панику.
Приступ немедленной, почти инстинктивной солидарности, пережили тогда, в 1994-ом, многие. Европейские теоретики и левая богема впились в образ нового партизана как вампиры, изголодавшиеся по живой крови. Из французских философов Реже Дебре, Пьер Бурдье плюс редактор вечно непримиримой "Монд Дипломатик" Игнасио Рамоне торжественно записались в личные друзья. Чуть позже тоже случилось с вдовой президента Миттерана и нобелевским лауреатом Хосе Сараманго. Том Морело из "Антимашинной ненависти", прибавив Маркоса к прежним своим кумирам - Пэлтиеру и Мумие Абу Джамалу, матерился за него на концертах так, что эти самые концерты прекращала полиция. Оливер Стоун с камерой на плече карабкался по партизанским тропкам, чтобы добраться до деревни сапатистов, устроенной в горах специально для приема гостей. Эдуардо Галеано, модный писатель-латинос, фотографировался с Маркосом и поддерживал, чем мог. Не говоря уже о сотнях менее известных персон по всему свету, ломившихся на помощь к "батьке" в Чиапос и устраивающих ему мировой промоушен. Вообще-то такой PR не купишь ни за какие шиши, но субкоманданте и его братья по оружию платят своим друзьям иной, более мощной валютой - новой надеждой на то, что: капитализм не заканчивает человеческую историю, хрупкая уникальность может обыграть жесткий стандарт, романтику есть чем ответить прагматику, и вообще, не всякая экзотика продается.
В 1996-ом не смотря на тлеюще-вспыхивающую войну, сапатисты проводят у себя в сельве "первую межконтинентальную встречу против неолиберализма", куда добрались все, кого не задержали по дороге, и откуда есть пошел нынешний "антиглобализм", названный там "интернационалом несогласных".
Поддавшись общему угару скандальный московский художник Бренер тоже рванул "к батьке", прилетел в Мехико, увидел там массу сувенирных маек, амулетов и иконок с "тато", сходил на студенческую сходку в поддержку восстания и, не зная что делать дальше, взял обратный билет на самолет. Удачнее и ближе был рейд Ланы Ельчаниновой, хозяйки "панк-клуба имени Джери Рубина", атмосферу испанского съезда в поддержку Маркоса она вспоминает в терминах, более подходящих мощному рок-фестивалю.
Но настоящий триумф промоушна Маркос пережил в апреле 2001-ого, когда задумал и осуществил "мирный марш" на столицу - Мехико. К этому моменту мексиканские власти, напоровшиеся на старую истину: нельзя выиграть партизанскую войну, если её поддерживают местные жители, воевали с Маркосом уже не как пять лет назад, а больше "для порядку". Пока в Мехико решали, как реагировать на "мирный марш", Маркос приближался, обрастая толпами восхищенных крестьян, экзальтированных студентов, деклассированных весельчаков и своей мигом собравшейся международной свитой, вполне тянущей на полный преподавательский состав престижного университета или редакцию культового журнала. В довершение всего встречать Маркоса в Мехико приехал тот самый Габриэль Гарсия Маркес. Перед выступлением субкоманданте согласился отыграть концерт Мано Чао. И тут стало совсем ясно, что винтить субкоманданте или тем более устраивать на его пути стрельбу непозволительная роскошь для загнанных в лузу властей. Тем более, что такая же маска в Чиапосе завтра может одеться на любую другую, доселе незнакомую, голову. Сколько у них там заготовлено запасных игроков?
Срочно решили демонстрировать лояльность, признали "особое" положение Чиапоса и пригласили партизан в парламент, куда те явились не открыв лиц, и высказались в том смысле, что сапатистская армия подчиняется не этому столичному балагану, а воле индейских общин, а общины не собаки, чтобы затыкать им пасть костью и раз уж они осмелились сбросить с себя любую постороннюю власть, одевать хомут назад никто не будет, чего бы это людям не стоило. Сельва, короче, за гандоны не продается и дырку от бублика вы получите, а не Шарапова! На митинге, бурлившем в Мехико в тот же день, Маркос чувствовал себя как никогда близким к победе и намекал, что не остановится, пока не зашевелятся все несогласные по всему глобусу, а пока отбывает восвояси, налаживать дальнейшую жизнь на "никем не признанном острове исторического инобытия", как выражаются его друзья из Сорбонны.