Мне позвонил парижский художник Толстый-Котляров. Человек, который однажды был распят на кресте, а в кино снимался у Шаброля. В его мастерской на стене была распята и осквернена тысяча долларов в десяти купюрах. Он тоже обожал безголовые манекены и даже подарил мне один. Дева стоит в углу моей комнаты, покрытая сияющими стихами и с пулей-монетой в плече. Я писал тексты, а Толстый превращал их в замысловатые картины, т.е. буквально переносил на холст. За это он даже официально наградил меня бронзовой "медалью вивризма", арт-направления, которое создал сам. На бронзе отчеканен сам Толстый в боксерских перчатках. Несмотря на возраст, готов ударить.
Литература … - повторял я про себя волшебное слово мудрого критика. Но сдаваться так запросто не хотелось.
Как художника, меня поддержали в основном два человека – Марат Гельман и Эдуард Лимонов. В Галерее Гельмана (фестиваль "Неофициальная Москва") я развесил по стенам графику: Американский флаг, где в каждой звезде серп и молот, а вместо полос – русская народная вышивка. Разбитые, как витрины, штрихкоды, трещины в которых есть даты самых известных революций. Святой Себастьян, истязаемый у столба гигантскими военными москитами. Телевизионный пульт с символами главных религий и идеологий на кнопках. Любопытные марсиане, сверлящие Эмпайр Стрит Билдинг лучом. Ну и так далее. Позже возникла идея обмотать цепями и закрыть на замки все тома полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. А ключи в замках расплющить. Чтобы из получившихся неудобных тяжелых кубиков строить любые знаки, как из взрослого конструктора. Марату идея нравилась, но у меня не дошли руки.
А Лимонов с удовольствием оформлял моими картинками свою газету и даже свою квартиру. Много лет его кухню украшал образец "обоев для новых русских" - орнамент из мишеней, наложенных на толстеньких буржуйчиков в стиле ранней большевистской пропаганды.
После галереи Гельмана со мной пожелал встретиться один русско-немецкий куратор, спрашивал, что мне нужно для участия в его выставке? "Окна нужны" - отвечал я - "хотя бы одно окно". Я собирался сделать вокруг этого окна, да и прямо на стекле стрелки с моими комментариями к тому, что видно. По смыслу там должно было быть примерно следующее: Всё та же скука, страх, отчуждение, смешные надежды, стена (если бы в окне была стена), задний двор истории (если бы задний двор), бесконечная гонка амбиций (если дорога). Нравится ли тебе смотреть на это? Не хочется ли выйти из галереи и заменить что-то там, за окном, чтобы тебе и другим действительно было на что взглянуть. Ну и конечно "Люди не ходят в ресторан, для того, чтоб смотреть …" - на этот раз без подписи. В идеале, за окнами планировались разные акции, от церковного хорового пения до драк и совокуплений. Активисты были найдены. Всё это заставило бы посетителя выставки смотреть в окно, а то и выйти из галереи, присоединиться к происходящему. Вечером, по телефону куратор сказал мне:
- Извините, но в том зале нет окна. Ни одного.
- Прорубите - предложил я - найду вам дешевых рабочих.
Куратор отрицательно засмеялся. Возможно, это была всего лишь корректная форма отказа. Идея все-таки слишком дидактическая. Но в большинстве известных галерей я окон действительно не помню, по крайней мере, в "выставочных помещениях". Монада не имеет окон - услужливо вспомнился афоризм из институтского курса философии, но я его затолкал обратно, помятуя, что авангардист "борется против цитирования авторитетов".
Следующим падким до авангардизма иностранным куратором в моей жизни была Мэгги из Лондона. Она снимал фильм для тамошнего фестиваля. Очень хотела "современного русского авангарда". Я предложил ей поджигать ночами снеговиков и снимать их, а потом монтировать с подходящей музыкой. Набралась группа скульпторов-поджигателей. В ноябре навалило сугробы. Мы разработали идеальный состав для обливания и воспламенения снеговика. Первых слепили на детских площадках, в аллеях парка, потом, оборзев, у задней двери одного офиса. На кассете у Мэгги есть даже милиционер, объясняющий, что никакого пожара нет и удивленный, как это мы с камерой так быстро приехали. Вообще, когда подкатывала милиция или выскакивала охрана, тем из нас, кто не спрятался т.е. тем, кто снимал, удавалось выдать себя за английское телевидение. Ненашенские слова в документах Мэгги действовали внушительно. Снеговика можно делать и с начинкой: облепить снегом урну, какой-нибудь садово-парковый гипсовый фуфел или водосточную трубу. Для фильма это интереснее. Но главный герой, на глазах исчезая в огне, должен был выкатывать на двух скейтбордах с бульвара на ночную Тверскую. Снег однако неожиданно кончился. Растаял, хотя мы не успели сделать и трети работы. Наступил декабрь, ударил бесчеловечный мороз: лед был, воспаления легких были, были насмерть замерзшие бомжи на асфальте, а снега не было. Снег только снился. Каждое утро я вставал и видел, что под окном вороны клюют кроваво-красный остекленелый боярышник на совершенно черной земле. Так прошло три недели. Мэгги со своей камерой уехала домой, потому что материалы на фестиваль пора было сдавать, а их не было. Больше на связь она не выходила, обидевшись что ли на капризы русского климата. Снеговиков мы оставили в покое т.е. больше не жгли. И не лепили.
Я собирался приготовить "Пищу уличного бойца". Запертый в клетке торт в виде серпа и молота. Клетка обставлена обычными для презентаций пластиковыми тарелочками-стаканчиками. На каждой тарелке камень. Бензин в каждом стакане. Пальцами, при сильном желании, сквозь прутья можно дотянуться до торта. Планировал привести на презентацию десяток людей, у которых на лице есть только рот.
Или "Межимпериалистические противоречия": две коробки из под ксерокса, набитые отксеренными, фальшивыми, получается, купюрами. Одна коробка – доллары, другая коробка – евро. Впечатление возникало бы от величины этих ёмкостей. Брать бы разрешалось себе фальшивые деньги всем покупа… (что я пишу?), посетителям выставки. На каждой купюре утюгом я готов был пропечатать новые, свои собственные, водяные знаки.
Или повторить контурно, одними линиями знаменитое "похищение Европы". А цветные там были бы только рога и немного морского фона вокруг них. И, подойдя, читатель (тьфу, что я опять!) зритель обнаружит, что эти золотые рога и зеленое море вокруг есть полумесяц ислама на зеленом знамени пророка. Для барочности можно немного пены морской превратить в арабскую каллиграфию.
Или сделать в столбик имена-фото ста ведущих интеллектуалов, рядом столбик фото-имен ста самых богачей, а между ними сотню самых дорогих шедевров изобразительного искусства. Смешные получатся сочетания.
Но ничего этого я делать не стал.
Не то чтобы не каждому дано. Дано оно как раз всем желающим. Но не каждому суждено быть авангардным художником, как Энди Уорхолл.
Авангардисты пытались объявить всё искусством и тем самым отменить его, как отдельную специальную область. Всех сделать художниками и упразднить галереи. Им удавалось иногда игровое преодоление отчуждения и личное прикосновение к утопии. Их искусство было заповедником для партизанских настроений. Но время авангардистов, которое называлось "двадцатый век", закончилось. Чтобы сейчас ни делал современный художник, он обречен на одно и то же – лотерейную игру в надежде на то, что капитал признает своими купюрами именно твои изделия. Художник больше ни за что не отвечает и потому о нем нужно забыть. Лучшее, что он может сегодня сделать, если не хочет быть дизайнером офисов, – арт-забастовка, демонстративный отказ от участия. Ритуальная чистота. Я приветствовал бы создание забасткома "невидимых художников", где, после тестов на теоретическую и практическую вшивость, посвящение состояло бы в отказе от участия в художественной жизни.
Но это снова начинается загруз, а вы читаете легкую книгу.
Глава пятая:
Сапатизм
Сапатизм накрыл меня сразу и довольно давно, а именно, когда он вышел из своего влажного леса, спустился с гор, перестал быть предметом тайного индейского заговора и стал фактом всемирной истории - 1 января 1994-ого.
Как и с кем отмечал свой восемнадцатый новый год не помню, в памяти остался только хозяин какой-то хаты, обмотанный включенными елочными лампочками и с укоризной глядящий мне в след на некой лестнице. Но уже вечером первого я остекленело пялился в СNN . Там показывали то, чего больше не бывает: потомки майя в черных масках или красных узорчатых платках на лицах, вооруженные давно снятым с производства оружием, а то и раскрашенными муляжами винтовок, захватили Сан-Кристобаль - столицу мексиканского штата Чиапас, объявили войну правительственной армии, провозгласили себя автономной зоной и призвали всех сочувствующих к участию в "первой революции двадцать первого века", которую они начали, конечно, несколько заранее. Чаще других говорил в камеру от их имени человек с магнетическим, но не очень индейским взглядом, и законспирированным, естественно, лицом - субкоманданте Маркос. Кроме обвинений в адрес местных "марионеточных" властей, разоблачений коварных планов США и абстрактных проклятий транснациональным олигархам, "покупающим и продающим землю под нашими подошвами и воздух в наших легких", незнакомец читал стихи, свои и Шекспира, пересыпал речь непереводимыми индейскими поговорками и противопоставлял Клинтона фантастическим животным древних индейских сказок. Весь его облик, движения, слова, звучащие сквозь дым постоянно тлеющей трубки, выражали чистую партизанскую харизму, лишенную личных черт, но мобилизующую поклонников. Весь он был увешан "сакрализаторами": фонарик на шее средь бела дня подчеркивал "подпольное" т.е. андеграундное происхождение, пятиконечные звезды на фуражке соединяли борьбу с традицией партизан прошлого, костяные бусы и амулеты на шее говорили о народности, сотовый телефон и ноутбук придавали продвинутости.