Потом не тот, конечно, но другой помятый троллейбус, с которым в ночь так называемого штурма бодался БТР, долго стоял на Пушкинской, у Музея революции, куда мы ходили пить кофе. Я учился в литинституте и, разумеется, ничего смущенно не говорил сокурсникам, проходя мимо. Это бы их смутило - дурной вкус и "нечем заняться". За кофе в музее мы цитировали друг другу Пригова, куртуазных маньеристов, кому что нравилось. Обсуждались романы Сорокина, Кундера, пьесы Стоппарда и Петрушевской. И я говорил про себя, глядя на пострадавший троллейбус: больше такого не будет никогда. В тайной надежде снова ошибиться.
Как и подобает революционной ситуации, август обнажил много ранее скрытых противоречий. Весьма популярное тогда анархистское движение расслоилось на умеренный истеблишмент - недавние студенты-историки - и радикальную массу - косящие от армии неформалы. Пока неформалы гнули арматурины об асфальт, историки вывозили компьютеры, ксерокс и другую дорогую оргтехнику из церкви, где размещался их штаб. Сейчас эта церковь в палатах Малюты Скуратова спасает души. Иногда я захожу туда, вспоминаю, под какой иконой мы с Ником ксерили нашу газету "Партизан" (икон, конечно, не было, вместо них висели плакаты испанской революции и портреты Махно), последние экземпляры коей я роздал желающим на анархистской баррикаде, где нарастало веселье.
Кто-то в майке с огромными, хищно распахнутыми челюстями-крыльями катался на мотоцикле по замершему проспекту, от баррикады до баррикады, и давал прокатиться желающим. Двое панков залезли в строительный кран неподалеку и пытались им управлять. "Понаделали тут рычагов!" - недовольствовал один ирокез, дергая их. Второй ему мешал. Кран мотался на месте и раскачивал башней, как пьяный слон, но это всех смешило и казалось безопасным в сравнении с ГКЧП. Такие четыре буквы мы написали на знаке STOP, отвинтив со столба и украсив им баррикаду. К анархисту по кличке Смертник приехала с продуктами мама и не желала уезжать. Над ним все подшучивали, а он огрызался: "Если у тебя не такая мать, то и не завидуй!". Незнакомый тертый человек объяснял мне: ножом надо бить прямо, а не сверху-снизу, тогда используется всё лезвие. Но в итоге мой нож подошел девушкам крошить пенопласт. Крошку засыпали в бутылки пополам с бензином и ставили "коктейль" внутрь баррикады. Спорили, как делать фитиль, чтоб самому не вспыхнуть. Кульминацией угара стало появление лидера весьма "анти" тогда группы "Алиса" Кости Кинчева. Приближаясь, он кричал издали: "Панки! Давайте! Хуячьте!", но в троллейбусе успокоился, взял гитару, начал петь что-то языческое, про впившихся в глаза змей и давать автографы на ельцинских указах и надутых презервативах. Я его знал. Только что "Комсомольская правда", где я недолго вел подростковую криминальную хронику, раскручивала фестиваль "Рок против террора" и они все ходили к нам: Кинчев, Сукачев, Скляр… Под "террором" подразумевалась власть. Я даже подарил ему бисерное украшение на руку. Костя меня, конечно, не помнил, но согласился, фестиваль был отличный. В троллейбусе рассказывал, что у него сейчас рожает жена, а он вот тут баррикады делает. Обещал пойти в БД договариваться про кабель, чтобы прямо здесь, у нас, дать электрический концерт. По-моему, ему всё очень нравилось.
Стало много любой еды: от вареной картошки до красной рыбы. Москвичи несли и несли её. Доставалось даже собакам, прибившимся к этой цыганщине.
К ночи из БД поступил приказ больше не пропускать через баррикаду людей к зданию, слишком много. Мы встали в цепи и старались, но это было нелегко. Те, кого не впустили, строили свои завалы и махали флагами уже далеко впереди, у пересечения с Садовым кольцом. Там и случилась в тоннеле странная стрельба с непонятно кем скомандованной техникой, вдруг поехавшей на людей. У нас все кинулись к бутылкам, задышали глубже, переглядываясь. Это было всё, что угодно, но только не штурм. Прошел час. Накрапывал дождь. Нигде больше ничего не ездило и не стреляло. Устав ждать, люди начали выдумывать. Число убитых называлось сначала пять, потом восемь, к утру - пятнадцать. Все собирались вокруг транзисторов с "Эхом Москвы", но оттуда "эхали" такие же слухи и "свидетельства". Радиослушатели всё время спорили и по-разному делили на "наших" и "не наших": ОМОН, танки, военные части, республики, области. "Наши" танкисты на броне пели "Вальс бостон" Розенбаума с преждевременным дембелем на лицах.
18-го августа, накануне путча, я вернулся с Черного моря, куда меня неожиданно позвали официалы "изучать журналистику". Расчет их был прост и на месте стал ясен: приедут важные американские друзья, а в "Орленке" хоть и организация-пресса уже не пионерская, а всё как-то недемократично: одинаковая форма, алые галстуки, похожие статьи, серп и молот. Флаг этот, когда его поднимали над лагерем в первый день, меня шокировал, настолько я от него отвык, и на торжественную линейку я не пошел. Пионеры собирались переименоваться в Пионерские и Детские Организации, но вышло неблагозвучно: ПиДО, тогда предложили Союз Пионерских и Детских Организаций, но получилось СПиДО, еще хуже. Короче, когда у американцев начинались сомнения в демократизации пионерской структуры, предъявляли меня в драных, расписанных английскими неприличностями, джинсах. Я и ещё один панк Некрасов были единственными, кому разрешили носить гражданскую одежду, избавив от "орляцкой" формы. Вполне искренне я спрашивал американцев что-нибудь о калифорнийском панке, йиппи, кислотных комиксах, изалендском институте, антикопирайте, и янки начинали издавать одобрительные звуки, кивать и улыбаться. Ещё я в "Орленке" вел свою первую радиопередачу, призывая всех нырять в карантинное холерное море под музыку "Красной волны" Джоаны Стингрей. Система использовала меня для демонстрации своих реформ, а я бесплатно купался вместе с раздутыми синюшными свиньями, жертвами недавнего смерча, на неделю отравившего курорты. Через полмесяца эта должность "неформала" сильно приелась и я в ультимативной форме запросился в Москву. Мне пошли навстречу, тем более что панк Некрасов оставался. Не задержала даже юная журналистка Алёна, с которой мы подолгу облизывали и мяли друг друга южными морскими ночами. Она была искушеннее, чем я. Мои дурацкие вопросы: "А сколько их у тебя уже было?" - её смешили. Лазая со мной в темноте по горам, Алёна поранила веткой ногу. Под фонарем кровь на её голени лаково сияла, как знаменитый чеховский осколок стекла. Невыносимо нравилось на это смотреть. Я не удержался и дотронулся до раны. Алёна зашипела: "Зачем ты, мне же там больно!". Не мигая следила, как я слизываю кровь с пальцев. На вкус - жидкое теплое железо.
- Ты действительно должен уезжать?
- Да. Это неотменимо.
- С чем это связано?
- Политика.
В троллейбусе ночью, надев шляпу на лицо, я представлял, как она сейчас там, входит в лунную воду. Наверное, думает, я знал заранее про путч. Совпадения это щедрость Всевышнего.
С утра следующего дня баррикад больше не строили. Шутники писали белой краской по нижним стеклам дома-книги: "Кошмар! На улице Язов!", "Забил снаряд я в тушку Пуго!" или оставляли автографы углем на белых парламентских стенах. Кто-то ведь потом отмывал это. Очень кинематографично должно быть: скрываются под мокрыми щетками сотни неряшливых угольных имен. Нарастающее чувство халявной победы и демократическое радио, рассказывавшее, что путч срывается, расслабляло толпу. На кострах уже варили кукурузу, а кто-то притащил самовар. Зажигательные бутылки еще хранили в баррикаде, но по рукам у всех ходили уже другие бутылки. С далекого рок-фестиваля в Москву вернулась Юля.
- Где Майкл? - спросила она после глубокого поцелуя.
- На охоте с отцом. Он, возможно, вообще не знает про переворот там в лесу. Хотя, как и положено, парень с оружием.
С Майклом у нас была группа "Отряд Особого Назначения", существовавшая, правда, только в его квартире, зато с настоящей ударной установкой, гитарами и переделанным "в студию" моим катушечным магнитофоном. "Хиты", которые я сочинял, походили на перевод с английского хороших, но до конца переводчиком не понятых, песен.
- А Ник?
Последовал ещё один глоток вина из горлышка и затяжной поцелуй, от которого стало жарко. Я объяснил.
- Зас-сал, - мяукнула Юля. Это слово у неё вышло нежно, по-кошачьи. Юля любила всё замшевое и бархатное, а с Ником она много и публично целовалась. Впрочем, как и со мной и с кем-то из нас ещё.
- Да не знаю, - вступился я, - бабушки его заскрипели по телефону про взрослые дела.
- Зассал, - с удовольствием повторила она, - а мы думали вас расстреляют теперь всех, пили прямо на пианино, помнишь, в той мастерской?
Я помнил. В той мастерской далеко от Москвы она таяла в руках моего приятеля, одного перспективного рок-музыканта, а я, не умея справиться с буржуазной ревностью, вышел в другую комнату и зло тискал там Наташу, одну из поклонниц уже не вспомню кого и чего.
- Выходит, ты один герой? - Юля примеряла на себя мою черную шляпу
- Выходит, один, - шутливо согласился я, - если не считать ещё сотни человек под нашим флагом и еще ста тысяч вокруг.