- О, Господи милостивый! - не сдался Тернбулл. - Неужели вы не видите разницы между обычным событием и так называемым чудом? Если я взлечу под крышу…
- Вы ударитесь, - докончил Макиэн. - Такие материи не годится обсуждать под крышей. Пойдем отсюда.
И он распахнул дверь в синюю бездну сумерек. На улице было уже довольно холодно.
- Тернбулл, - начал Макиэн, - вы сказали столько правды и столько неправды, что я должен вам многое объяснить. Пока что мы называем одними именами совершенно разные вещи.
Он помолчал секунду-другую и начал снова:
- Только что я дважды поймал вас на противоречии. С точки зрения логики я был прав; но я знал, что не прав. Да, разница между естественным и сверхъестественным есть. Предположим, что вы сейчас улетите в синее небо. Тогда я подумаю, что вас унес Сам Бог… или дьявол. Но я говорил совсем не об этом. Попробую объяснить.
Он снова помолчал немного.
- Я родился и вырос в целостном мире. Сверхъестественное не было там естественным, но было разумным. Нет, оно было разумней естественного, ибо исходило прямо от Бога, Который разумней твари… Меня учили, что одни вещи, - естественны, а другие - божественны. Но есть одна сложность, Тернбулл… Попробуйте меня понять, если я скажу вам, что в этом, моем мире, божественны и вы.
- Кто - я? - спросил Тернбулл. - Почему это?
- Здесь-то вся и сложность, - с трудом продолжал Макиэн. - Меня учили, что есть разница между травой и свободной человеческой волей. Ваша воля - не часть природы. Она сверхъестественна.
- Какая чушь! - сказал Тернбулл.
- Если это чушь, - терпеливо спросил Макиэн, - почему вы и ваши единомышленники отрицаете свободу воли?
Тернбулл помолчал секунду, что-то начал говорить, но Макиэн продолжал, печально глядя на него.
- Поймите, я мыслю так: вот Божий мир, в который меня учили верить. Я могу представить, что вы вообще не верите в него, но как можно верить в одно и не верить в другое? Для меня все было едино. Бог царствовал над миром, потому что Он - наш Господь. Человек тоже царствовал, потому что он - человек. Нельзя, невозможно доказать, что Бог лучше или выше человека. Нельзя доказать и того, что человек чем-то выше лошади.
- Мы с вами говорим как бы скорописью, - наконец перебил его Тернбулл, - но я не стану притворяться, что не понял вас. С вами случилось примерно вот что: вы узнали о своих святых и ангелах тогда же, когда усвоили начатки нравственности, да, тогда же, и от тех же людей. Потому вам и кажется, что это тесно связано. Допустим на минуту, что вы правы. Но разрешите спросить, не входят ли в тот целостный мир, который для вас столь реален, и чисто местные понятия: традиции клана, фамильная распря, вера в деревенских духов и прочее в этом роде? Не окрасили ли эти понятия - особенно чувства к вождю - ваше богословие?
Макиэн глядел на темную дорогу, по которой с трудом пробирался последний посетитель кабака.
- То, что вы сказали, довольно верно, - отвечал он, - но не совсем. Конечно, мы знали разницу между нами и вождем клана, но она была совсем другой, чем разница между человеком и Богом или между зверем и человеком. Скорее она походила на разницу между двумя видами зверей. Однако…
- Что вы замолчали? - спросил Тернбулл. - Говорите! Кого вы ждете?
- Того, кто нас рассудит, - отвечал Макиэн.
- А, Господа Бога! - устало сказал Тернбулл.
- Нет, - покачал головою Макиэн, - вот его.
И он показал пальцем на последнего посетителя, которого заносило то туда, то сюда.
- Его? - переспросил Тернбулл.
- Именно его, - сказал Макиэн. - Того, кто встает на заре и пашет землю. Того, кто, вернувшись с работы, пьет эль и поет песню. Все философские и политические системы намного моложе, чем он. Все храмы, даже наша Церковь, пришли на землю позже, чем он. Ему и подобает судить нас.
Тернбулл усмехнулся.
- Этот пьяный неуч…- начал он.
- Да! - яростно заорал Макиэн. - Оба мы знаем много длинных слов. Для меня человек - образ Божий, для вас - гражданин, имеющий всякие права. Так вот он. Божий образ; вот он, свободный гражданин. Первый встречный и есть человек. Спросим же его.
И он гигантскими шагами двинулся в гущу сумерек, а Тернбулл, добродушно бранясь, пошел за ним.
Поймать образец человека было не так легко, ибо, как мы уже говорили, его заносило туда и сюда. Отметим кстати, что он пел о короле Уильяме (неизвестно, каком именно), который жил в самом Лондоне, хотя в остальном текст был полон чисто местных географических названий. Когда оба шотландца пересекли его извилистый путь, они увидели, что он скорее стар, чем молод, что волосы у него пегие, нос красный, глаза - синие, а лицо, как у многих крестьян, словно бы составлено из каких-то очень заметных, но не связанных между собой предметов. Скажем, нос его торчал, как локоть, а глаза сверкали, как лампы.
Приветствовав их с пьяной учтивостью, он остановился, а Макиэн, сгоравший от нетерпения, сразу начал беседу; он старался употреблять только понятные и конкретные слова, но слушатель его, по-видимому, больше тяготел к словам книжным, ибо схватился за первое же из них.
- Атеисты! - повторил он, и голос его был преисполнен презрения, - Атеисты! Знаем мы их! Да. Вы мне про них не говорите! Еще чего, атеисты!..
Причины его презрения были не совсем ясны; однако Макиэн торжествующе воскликнул:
- Ну вот! Вы тоже считаете, что человек должен верить в Бога, ходить в церковь…
При этом слове образец указал на колокольню.
- Вот она! - не без труда выговорил он. - При старом помещике ее было снесли, а потом опять…
- Я имею в виду религию, - сказал Макиэн, - священников…
- Вы мне про них не говорите! - оживился крестьянин. - Знаем мы их! Да. Чего им тут надо, э? Чего, а?
- Им нужны вы, - сказал Макиэн.
- Именно, - сказал Тернбулл, - и вы, и я. Но мы им не достанемся! Макиэн, признайте свое поражение. Разрешите мне попытаться:. Вам, мой друг, нужны права. Не церкви, не священники; а право голоса, свобода слова, то есть право говорить то, что вы хотите, и…
- А я что ж, не говорю, что хочу? - возразил с непонятной злобой пьяный крестьянин. - Нет уж! Я что хочу, то и скажу! Я - человек, ясно? Не нужны мне ваши, эти, голоса и священники. Человек, он человек есть. А кто ж он еще? Человек! Как увижу, так и скажу: вот он, человек-то!
- Да, - поддержал его Тернбулл, - свободный гражданин.
- Сказано, человек! - повторил крестьянин, грозно стуча палкой по земле. - Не гра… ик… ну, это… а че-ло-век!
- Правильно, - сказал Макиэн, - вы знаете то, чего не знает теперь никто в мире. Доброй вам ночи!
Крестьянин снова запел и растворился во мраке.
- Странный тип, - заметил Тернбулл. - Ничего не понял. Заладил свое: человек, человек.
- А кто сказал больше? - спросил Макиэн. - Кто знает больше этого?
- Уж не становитесь ли вы агностиком? - спросил Тернбулл.
- Да поймите вы! - крикнул Макиэн. - Все христиане агностики. Мы только и знаем, что человек - это человек. А ваши Золя и ваши Бернарды Шоу даже в этом ему отказывают.
Глава VIII
ПЕРЕРЫВ
Холодное серебро зари осветило серую равнину, и почти в ту же самую минуту оба шотландца появились из невысокой рощи. Они шли всю ночь.
Они шли всю ночь и почти всю ночь говорили, и если бы предмет их беседы можно было исчерпать, они исчерпали бы его. Сменялись доводы, сменялись ландшафты. Об эволюции спорили на холме, таком высоком, что, казалось, даже в эту холодную ночь его обжигают звезды; о Варфоломеевской ночи - в уютной долине, где золотой стеной стояла рожь; о Кэнсите - в сумрачном бору, среди одинаковых, скучных сосен. Когда они вышли на равнину, Макиэн пылко отстаивал христианское Предание.
Он много узнал и о многом думал с тех пор, как покинул скрытые тучами горы. Он повстречал много нынешних людей в почти символических ситуациях; он изучил современность, беседуя со своим спутником, ибо дух времени легко усвоить из слов и даже из самого присутствия живого и умного человека. Он даже начал понимать, почему теперь так единодушно отвергают его веру, и яростно ее защищал.
- Я понял одну или две ваши догмы, - как раз говорил он, когда они пробирались сквозь рощу на склоне холма, - и я отрицаю их. Возьмем любую.
Вы полагаете, что ваши скептики и вольнодумцы помогали миру идти вперед. Это неверно. Каждый из них создавал свое собственное мироздание, которое следующий еретик разбивал в куски. Попробуйте, поищите, с кем из них вы договорились бы. Почитайте Годвина или Шелли, или деистов XVIII столетия, или гуманистов Возрождения, и вы увидите, что вы отличаетесь от них больше, чем от Папы Римского. Вы - скептик прошлого века, и потому вы толкуете мне о том, что природа безжалостна.