- Друг, - сказал Макиэн, - если тебе очень нужно знать, откуда я взялся, так и быть, знай: из Шотландии. Из Северной, заметь. Открой-ка дверцу.
Кэбмен засмеялся. Голос за стеной говорил: "Вот так, вот сюда, мистер Прайс". Из тени ограды вылез одетый Тернбулл (жилет он оставил на мостовой), и решительно полез сзади на верхушку кэба.
Макиэн ни в малой мере не понимал, чего он хочет, но послушание, унаследованное от воинов, подсказало ему, что вмешиваться не надо.
- Дверцу открой, - повторил он с торжественностью пьяного. - На поезд спешим, понятно?
Над оградой показался шлем. Кэбмен его не видел, но подозрения его еще не рассеялись.
- Прошу прощения, сэр…- снова начал он, когда Тернбулл, словно кошка, прыгнул на него сзади и осторожно спустил его на мостовую.
- Дайте мне его шляпу, - звонко сказал он. - Берите мою шпагу, садитесь в кэб.
Сердитое красное лицо показалось над оградой. Кэбмен приподнялся. Тернбулл стегнул лошадь, и кэб помчался по улице.
Он промчался по семи улицам и четырем площадям, и только у Мэйда-вейл возница заглянул внутрь и вежливо позвал:
- Мистер Макиэн!
- Да, мистер Тернбулл, - откликнулся тот.
- Надеюсь, - сказал редактор, - вы понимаете, что мы нарушили закон и за нами гонятся. Я немного изучил ваш характер, но все же спрошу для порядка; остается ли в силе ваш вызов?
- Остается, - сказал Макиэн. - Пока мы едем, я смотрю на улицы, на дома, на храмы. Сперва я удивлялся, почему всюду так пусто. Потом я понял: из-за нас. Мы - самые важные люди во всей стране, может быть - во всей Европе. Нынешняя цивилизация - сон. Мы с вами реальны.
- Я не очень люблю притчи в этом духе, - сказал в отверстие Тернбулл, - но в вашей есть смысл. Мы должны решить этот спор, ибо мы знаем, что оба мы реальны. Мы должны убить друг друга - или обратить. Я думал, что христиане
- ханжи и, честно говоря, терпел их. Я лижу, что вы искренни - и душа моя возмутилась. Вы тоже, смею предположить, думали, что атеисты - просто циники, и терпели их, но меня вы терпеть не можете, как и я - вас. Да, на плохих людей не рассердишься. Но когда хороший человек ошибается, вытерпеть это невозможно. Об этом стоит подумать.
- Только не врежьтесь во что-нибудь, - сказал Эван.
- Подумаю и об этом, - ответил Тернбулл.
Освещенные улицы стрелами пролетали мимо. В Тернбулле, без сомнения, таились до поры неведомые ему таланты. Кэб ушел от погони, когда она еще только-только раскачивалась; а главное, кэбмен выбирал не тот путь, который выбрал бы каждый. Он ехал не пустынными переулками, где каждый экипаж заметен, как шествие, но шумными улицами, где полным-полно и машин, и кэбов. На одной из улиц потише Макиэн улыбнулся. У Олбэни-стрит кэбмен снова заглянул вниз, к седоку.
-Мистер Макиэн, - сказал он, и голос его, как ни странно, немного дрожал, - я хочу предложить вам… да вы, наверное, сами о том же думаете. Пока мы не можем драться, мы, практически, если не товарищи, то хотя бы деловые партнеры. Мне кажется, нам не стоит ссориться. Вежливость друг к другу не только хороша сама по себе, но и полезна в такой ситуации.
- Вы правы, - отвечал Макиэн, - я об этом думал. Все, кто дерется, должны быть учтивы друг с другом, а мы… мы не просто враги, мы и впрямь скорее товарищи…
- Мистер Макиэн, - сказал Тернбулл, - ни слова больше, - и закрыл дверцу. Открыл он ее только на Финиглирод.
- Мистер Макиэн, - спросил он, - не хотите ли закурить? У меня хорошие сигареты.
- Спасибо, - отвечал Макиэн, - вы очень добры. И он закурил в темноте кэба.
Часть вторая
Глава IV
РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ
Казалось бы, наши герои ускользнули от главных сил века сего - и от судьи, и от лавочника, и от полиции.
Теперь корабль их плыл по безбрежному морю, другими словами - кэб их стал одним из бесчисленных кэбов. Но они забыли немаловажную силу - газетчиков. Они забыли, что в наши дни (быть может, впервые за всю историю) существуют люди, занятые не тем, что какое-то событие нравственно или безнравственно, не тем, что оно прекрасно или уродливо, не тем, что оно полезно или вредно, а просто тем, что оно произошло.
Событие, происшедшее неподалеку от собора св. Павла, само по себе дало этим людям работу; события же, происшедшие в суде и сразу после суда, вызвали истинный прилив творческих сил. Запестрели заголовки: "Дуализм или дуэль", "Поединок из-за Девы" и многие другие, еще остроумнее. Журналисты почуяли кровь и разошлись вовсю. Когда же один из них, задыхаясь, сообщил о происшествии в садике, сами издатели пришли в экстаз.
Наутро все большие газеты поместили большие статьи. К концу все статьи становились одинаковыми, начинались же они по-разному. Одни взывали поначалу к гражданским чувствам, другие - к разуму, третьи - к истинной вере, четвертые ссылались на особенности кельтов; но все негодовали и все осуждали обоих дуэлянтов. Еще через сутки газеты почти ни о чем другом не писали. Кто-то спрашивал, как парламент может это допустить; кто-то предлагал начать сбор денег в пользу несчастного лавочника; а главное - за дело взялись карикатуристы. Макиэн мгновенно стал их любимым героем, причем изображали его с багровым носом, рыжими усами и в полном шотландском костюме. В том же самом обличье предстал он на сцене мюзик-холла, как раз на третьи сутки, когда подоспели письма от негодующих читателей. Словом, газеты стали очень интересными, и Тернбулл говорил о них с Макиэном на рассвете четвертого дня, в поле, над холмами Хэмстеда.
Темное небо прорезала широкая серая полоса, серебряный меч расщепил ее, и утро стало медленно подниматься над Лондоном. Холм, на котором лежало поле, возвышался над всеми холмами, и наши герои различали, как возникает город во все светлеющем свете.
Наконец на небе появилось ярко-белое солнце, и город стал виден целиком. Он лежал у ног во всей своей чудовищной красе. Параллелограммы кварталов и квадраты площадей складывались в детскую головоломку или в огромный иероглиф, который непременно надо прочитать. Тернбулл, истинный демократ, часто бранил демократию за тупость, суетность, снобизм - и был прав, ибо демократия наша плоха лишь тем, что не терпит равенства. Он много лет обвинял обычных людей в глупости и холуйстве; и только сейчас, со склонов Хэмстеда, увидел, что они - боги. Творение их было тем божественней, чем больше ты сомневался в его разумности. Поистине, нужна не только глупая практичность, чтобы совершить, такую дикую ошибку, как Лондон. К чему же это идет? Кем станут, какими будут когда-нибудь немыслимые созданья - рабочий, толкающийся в трамвае, или клерк, чинно сидящий в омнибусе? Подумав об этом, Тернбулл вздрогнул - быть может, от утреннего холода.
Смотрел на город и Макиэн, но лицо его и взгляд свидетельствовали о том, что на самом деле глаза его слепы, точнее - обращены в его душу. Когда Тернбулл заговорил с ним о Лондоне, жизнь вернулась в них, словно хозяин дома вышел на чей-то зов.
- Да, - сказал Макиэн, - это очень большой город. Когда я приехал, я даже испугался. Там, у нас, много больших вещей - горы уходят в бесконечность Божью, море - к краю света. Но у них нет четкости, нет формы, и не человек их создал. Когда же ты видишь такие большие дома, или улицы, или площади, кажется, что бес дал тебе лупу, или что перед тобою - миска, высокая, как дом, или мышеловка для слона.
- Словно Бробдингнег, - сказал Тернбулл.
- А где это? - спросил Макиэн.
Тернбулл печально ответил: "В книге", и молчание разделило их.
Все, что наши герои захватили с собой, лежало рядом с ними. Шпаги валялись на траве, как тросточки; плитки шоколада, бутылки вина, консервы напоминали о мирном пикнике; а в довершение беспорядка повсюду виднелись изделия глашатаев нашего безвластия - газеты. Тогда-то редактор "Атеиста" и взял одну из них.
- Про нас много пишут, - сказал он. - Вам не помешает, если я закурю?
- Чем же это может помешать мне? - спросил Макиэн.
С интересом взглянув на человека, совершенно незнакомого с условностями, Тернбулл закурил и выпустил клубы дыма.
- Да, - сказал он наконец, - мы с вами - хорошая тема. Я сам журналист, мне ли не знать! Впервые за несколько поколений британцев волнуют английские, а не заморские злодеи.
- Мы не злодеи, - сказал Макиэн.
Тернбулл засмеялся.
- Если бы я не подозревал, что вы гений, - сказал он, - я бы решил, что вы дурак. Вы совершенно не понимаете обычной речи. Ну что ж, давайте собирать пожитки, пора нам идти.
Он вскочил и принялся рассовывать припасы по карманам. Пытаясь засунуть в полный карман еще и банку консервов, он заметил: .
- Так вот, если судить по газетам, мы с вами - самые знаменитые люди в Англии.
- Да, - отвечал Макиэн, - я прочитал то, что про нас пишут. Но они не поняли главного. - И он вонзил шпагу в землю, как человек, сажающий дерево.
Тернбулл привязал к пуговице последнюю пачку печенья и заговорил, словно нырнул в море: