Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мне протиснулась румяная бабочка лет тридцати. Она поклонилась акушерскому креслу, стоящему за моей спиной, затем из-за пазухи достала широкогорлый флакон и запела льстиво:
- Спасибо вам, гражданин доктор, за капли. Уж так помогли, так помогли!.. Пожалуйте еще баночку.
Я взял у нее из рук флакон, глянул на этикетку, и в глазах у меня позеленело. На этикетке было написано размашистым почерком Демьяна Лукича: "Тинцт. Белладонн…" и т. д. "16 декабря 1917 года".
Другими словами, вчера я выписал бабочке порядочную порцию белладонны, а сегодня, в день моего рождения, 17 декабря, бабочка приехала с сухим флаконом и с просьбой повторить.
- Ты… ты… все приняла вчера? - спросил я диким голосом.
- Все, батюшка милый, все,- пела бабочка сдобным голосом,- дай вам Бог здоровья за эти капли… полбаночки - как приехала, а полбаночки - как спать ложиться. Как рукой сняло…
Я прислонился к акушерскому креслу.
- Я тебе по скольку капель говорил? - задушенным голосом заговорил я.- Я тебе по пять капель… Что ж ты делаешь, бабочка? Ты ж… я ж…
- Ей-богу, приняла! - говорила баба, думая, что я не доверяю ей, будто она лечилась моей белладонной.
Я охватил руками румяные щеки и стал всматриваться в зрачки. Но зрачки были как зрачки. Довольно красивые, совершенно нормальные. Пульс у бабы был тоже прелестный. Вообще никаких признаков отравления белладонной у бабы не замечалось.
- Этого не может быть!..- заговорил я и завопил: - Демьян Лукич!
Демьян Лукич в белом халате вынырнул из аптечного коридора.
- Полюбуйтесь, Демьян Лукич, что эта красавица сделала! Я ничего не понимаю…
Баба испуганно вертела головой, поняв, что в чем-то она провинилась.
Демьян Лукич завладел флаконом, понюхал его, повертел в руках и строго молвил:
- Ты, милая, врешь. Ты лекарство не принимала!
- Ей-бо…- начала баба.
- Бабочка, ты нам очков не втирай,- сурово, искривив рот, говорил Демьян Лукич,- мы все досконально понимаем. Сознавайся, кого лечила этими каплями?
Баба возвела свои нормальные зрачки на чисто выбеленный потолок и перекрестилась.
- Вот чтоб мне…
- Брось, брось…- бубнил Демьян Лукич и обратился ко мне: - Они, доктор, ведь как делают. Съездит такая артистка в больницу, выпишут ей лекарство, а она приедет в деревню и всех баб угостит.
- Что вы, гражданин фершал…
- Брось! - отрезал фельдшер.- Я у вас восьмой год. Знаю. Конечно, раскапала весь флакончик по всем дворам,- продолжал он мне.
- Еще этих капелек дайте,- умильно попросила баба.
- Ну, нет, бабочка,- ответил я и вытер пот со лба,- этими капельками больше тебе лечиться не придется. Живот полегчал?
- Прямо-таки, ну, рукой сняло!..
- Ну, вот и превосходно. Я тебе других выпишу, тоже очень хорошие.
И я выписал бабочке валерьянки, и она, разочарованная, уехала.
Вот об этом случае мы и толковали у меня в докторской квартире в день моего рождения, когда за окнами висела тяжким занавесом метельная египетская тьма.
- Это что,- говорил Демьян Лукич, деликатно прожевывая рыбку в масле,- это что. Мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после университета, после столицы, весьма и весьма придется привыкать. Глушь!
- Ах, какая глушь! - как эхо, отозвалась Анна Николаевна.
Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровый отсвет лег на темный железный лист у печки. Благословение огню, согревающему медперсонал в глуши!
- Про вашего предшественника Леопольда Леопольдовича изволили слышать? - заговорил фельдшер и, деликатно угостив папироской Анну Николаевну, закурил сам.
- Замечательный доктор был! - восторженно молвила Пелагея Ивановна, блестящими глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень с фальшивыми камушками вспыхивал и погасал у нее в черных волосах.
- Да, личность выдающаяся,- подтвердил фельдшер.- Крестьяне его прямо обожали. Подход знал к ним. На операцию ложиться к Липонтию - пожалуйста! Они его вместо Леопольд Леопольдовича Липонтий Липонтьевичем звали. Верили ему. Ну, и разговаривать с ними умел. Нуте-с, приезжает как-то к нему приятель его, Федор Косой из Дульцева, на прием. Так и так, говорит, Липонтий Липонтьич, заложило мне грудь, ну, не продохнуть. И, кроме того, как будто в глотке царапает…
- Ларингит,- машинально молвил я, привыкнув уже за месяц бешеной гонки к деревенским молниеносным диагнозам.
- Совершенно верно. "Ну,- говорит Липонтий,- я тебе дам средство. Будешь ты здоров через два дня. Вот тебе французские горчишники. Один налепишь на спину между крыл, другой - на грудь. Подержишь десять минут, сымешь. Марш! Действуй!" Забрал тот горчишники и уехал. Через два дня появляется на приеме.
"В чем дело?" - спрашивает Липонтий.
А Косой ему:
"Да что ж,- говорит,- Липонтий Липонтьич, не помогают ваши горчишники ничего".
"Врешь! - отвечает Липонтий.- Не могут французские горчишники не помочь! Ты их, наверное, не ставил?"
"Как же, говорит, не ставил? И сейчас стоит…"
И при этом поворачивается спиной, а у него горчишник на тулупе налеплен!..
Я расхохотался, а Пелагея Ивановна захихикала и ожесточенно застучала кочергой по полену.
- Воля ваша, это - анекдот,- сказал я,- не может быть!
- Анекдот?! Анекдот? - вперебой воскликнули акушерки.
- Нет-с! - ожесточенно воскликнул фельдшер.- У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных анекдотов состоит…У нас тут такие вещи…
- А сахар?! - воскликнула Анна Николаевна.- Расскажите про сахар, Пелагея Ивановна!
Пелагея Ивановна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись:
- Приезжаю я в то же Дульцево к роженице…
- Это Дульцево - знаменитое место,- не удержался фельдшер и добавил: - Виноват! Продолжайте, коллега!
- Ну, понятное дело, исследую,- продолжала коллега Пелагея Ивановна,- чувствую под пальцами в родовом канале что-то непонятное… То рассыпчатое, то кусочки… Оказывается - сахар-рафинад!
- Вот и анекдот! - торжественно заметил Демьян Лукич.
- Позвольте… ничего не понимаю…
- Бабка! - отозвалась Пелагея Ивановна - Знахарка научила. Роды, говорит, у ей трудные. Младенчик не хочет выходить на Божий свет. Стало быть, нужно его выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали!
- Ужас! - сказал я.
- Волосы дают жевать роженицам,- сказала Анна Николаевна.
- Зачем?!
- Шут их знает. Раза три привозили нам рожениц. Лежит и плюется бедная женщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легче пойдут…
Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели за чаем, и я слушал как зачарованный. О том, что, когда приходится везти роженицу из деревни к нам в больницу, Пелагея Ивановна свои сани всегда сзади пускает: не передумали бы по дороге, не вернули бы бабу в руки бабки. О том, как однажды роженицу при неправильном положении, чтобы младенчик повернулся, кверху ногами к потолку подвешивали. О том, как бабка из Коробова, наслышавшись, что врачи делают прокол плодного пузыря, столовым ножом изрезала всю голову младенцу, так что даже такой знаменитый и ловкий человек, как Липонтий, не мог его спасти, и хорошо, что хоть мать спас. О том…
Печку давно закрыли. Гости мои ушли в свой флигель. Я видел, как некоторое время тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потом погасло. Все скрылось. К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завеса скрыла от меня и небо и землю.
Я расхаживал у себя по кабинету, и пол поскрипывал под ногами, и было тепло от голландки-печки, и слышно было, как грызла где-то деловито мышь.
"Ну, нет,- раздумывал я,- я буду бороться с египетской тьмой ровно столько, сколько судьба продержит меня здесь в глуши. Сахар-рафинад… Скажите пожалуйста!.."
В мечтаниях, рождавшихся при свете лампы под зеленым колпаком, возник громадный университетский город, а в нем клиника, а в клинике - громадный зал, изразцовый пол, блестящие краны, белые стерильные простыни, ассистент с остроконечной, очень мудрой, седеющей бородкой…
Стук в такие моменты всегда волнует, страшит. Я вздрогнул…
- Кто там, Аксинья? - спросил я, свешиваясь с балюстрады внутренней лестницы (квартира у врача была в двух этажах: вверху кабинет и спальня, внизу - столовая, еще одна комната - неизвестного назначения - и кухня, в которой и помещалась эта Аксинья-кухарка - и муж ее, бессменный сторож больницы).
Загремел тяжелый запор, свет лампочки заходил и закачался внизу, повеяло холодом. Потом Аксинья доложила:
- Да больной приехал…
Я, сказать по правде, обрадовался. Спать мне еще не хотелось, а от мышиной грызни и воспоминаний стало немного тоскливо, одиноко. Притом больной, значит, не женщина, значит, не самое страшное - не роды.
- Ходит он?
- Ходит,- зевая, ответила Аксинья.
- Ну, пусть идет в кабинет.
Лестница долго скрипела. Поднимался кто-то солидный, большого веса человек. Я в это время уже сидел за письменным столом, стараясь, чтобы двадцатичетырехлетняя моя живость не выскакивала по возможности из профессиональной оболочки эскулапа. Правая моя рука лежала на стетоскопе, как на револьвере.
В дверь втиснулась фигура в бараньей шубе, валенках. Шапка находилась в руках у фигуры.
- Чего же это вы, батюшка, так поздно? - солидно спросил я для очистки совести.
- Извините, гражданин доктор,- приятным, мягким басом отозвалась фигура,- метель - чистое горе! Ну, задержались, что поделаешь, уж простите, пожалуйста!..