Евгений Максимович поднял голову и оглядел присутствующих. У Марины он увидал нетерпеливое ожидание конца работы с этой больной, потому что ей надо взять следующую. Антонина смотрела с загадочным нетерпением, будто желала что-то спросить, или подсказать, или подковырнуть тихим словом, подшутить. Во всяком случае, нечто озорное ему почудилось в ее глазах. Больная, показалось ему, вся в тревожном страхе перед возможными болями.
- Не волнуйтесь, не бойтесь. Больно уже не будет. Кончаем перевязку.
Евгений Максимович хотел еще что-то сказать, но мысль его переключилась на Олега Мироновича, появившегося в дверях.
- Где же вы ходите, доктор? - нежданно-негаданно позволил себе вдруг грубо рявкнуть начальник. - Мы тут ваших больных перевязываем, а вы…
Он полагал, что от его оплеухи рушится и его человеческое достоинство. Возможно. Вот на глазах человек с поверженной честью оказывается неуправляемым, грубым и опасным для любого рядом с ним.
- Я был в палате, Евгений Максимович.
- Да где бы вы ни были. Не должны сорок тысяч вестовых бегать и искать вас.
- Что случилось, Евгений Максимович? Можно подумать, что я опять держу вас за руки во время операции.
- Не вижу ничего смешного.
- Я и не смеюсь. Вы же ругали меня за это.
Тревога и испуг в глазах больной усилились: может, дела ее столь плохи, что заведующий отделением не знает, что делать, как перевязывать, должен решиться на какую-то меру вместе с палатным врачом, чтобы не брать ответственность на себя одного. Откуда ей знать, что ответственность в случае чего все равно в большей степени ляжет на заведующего и характер у него достаточно самостоятельный, чтобы, принимая решение, не ждать никого из своих помощников. Хотя Евгений Максимович любил советоваться во время работы со всеми - и врачами и сестрами, - в выборе решения это не играло большой роли. Больная не знала, что всякие всхлипы, вскрики, некорректный, если не просто хамский, разговор с подчиненными имеют отношение лишь к внутреннему его состоянию, связанному с его душевным миром, душевными неурядицами и неустройствами. Из-под глыб воспитанности и респектабельности вылезли грубость и хамство расковавшегося раба, безответственного и беззаботного, который, освоив начатки просвещения и сохранив душевную принужденность, не осветлив свою душу, начинает пользоваться свободой как надсмотрщик - прежде всего в форме грубого понукания другого. Так Евгений Максимович потом отреагировал на собственный срыв и всегда так расценивал резкость своих докторов в отделении, когда вновь обретал человеческий облик. Так ему легче было думать и вообще существовать. Сейчас, решая что-то про себя, он разбушевался, пожалуй, больше для вида. Так же, как и буря, внезапно наступил штиль.
И нечего гордиться отходчивостью. Тем виднее необязательность взрыва. Тоже не прибавляет достоинства всем свидетелям и участникам.
- Я думаю, в этот угол раны положить с гипертоническим, а туда мазь - здесь дно защитим мазью.
Олег Миронович наклонился над раной и с чуть иронической, обиженной и безразличной гримаской сказал:
- Наверное. Вам виднее. Вы начальник.
- При чем тут? Я советуюсь. Я, друг мой, демократ.
- Оно и видно. Я ж не был с самого начала. Откуда я знаю?
- Больно ты обидчивый. Обижаться каждый может.
- Обида, Евгений Максимович, в наших условиях единственное средство защиты своего человеческого достоинства. А я обижаюсь, чем и защищаю душу свою. Что я еще могу?
- Опять иронические намеки. Что ты имеешь в виду?
- Что когда обижает человек, не имеющий на это права, обида не помогает и не нужна - надо действовать.
- Да кто эти права распределяет!
- Это внутреннее чувство. Одни считают, что обижать может каждый, у кого зарплата больше, другой - у кого образование выше, третий признает право сильного, и так далее…
- Образование у нас одинаковое, зарплата у меня лишь на десять рублей больше, силой мы не мерились, но, скорее всего, я сильней. Значит, у меня право сильного?
Евгений Максимович добродушно засмеялся, как бы предлагая мир и разрешая продолжение дискуссии. Пока проходила эта совсем мирная теоретическая беседа, заведующий продолжал перевязывать: он положил в нижний угол раны салфетку с гипертоническим раствором, в верхний - с мазью. Марина стала наклеивать повязку. Больная с испугом и растерянностью смотрела на докторов: какая связь этих споров, ругани и разногласий с состоянием ее раны? Хорошо, что операции почти все под общим наркозом. А то больные и не того б наслышались. И хирурги привыкли во время операции болтать, не думая об ушах больного, - и вот результат.
Начальник мыл руки и продолжал вести спокойную беседу, а Олег Миронович вещал, поскольку гроза прошла и теперь можно немного поиздеваться над успокоившимся и благодушествующим руководством. Главное - не упустить момент.
- Обижают не только люди, но и обстоятельства, впрямую от людей не зависящие, - тихо и задумчиво прошелестел Евгений Максимович, вытирая руки.
- Как это? Все зависит от людей. - Олег Миронович окончательно освоился с ситуацией и взял дискуссию в свои руки. Теперь он главный, он задает тон. - Как это?
Впечатление, что Евгений Максимович не больно-то и слушает, а участвует в разговоре механически. Ум его был занят другим.
- А вот так! - неожиданно включилась Антонина, довольно редко позволявшая себе, как и остальные сестры, вчиняться в высоколобые разговоры заведующего с иными из врачей отделения. - А вот так. Скажешь после операции, что рак неоперабельный, а родственники вдруг обидятся. Обидятся. Обидятся на обстоятельства, а получится, что на людей.
- Довольно остро, - усмехнулся Евгений Максимович. - Ладно. Идиотский разговор. Ты бы спросила у Петра Ильича, почему они сначала побелили потолки и тут же вздыбили пол весь в коридоре - вся пыль на мокром потолке.
- А сами не хотите?
- Да ты как бы невзначай…
- Спрошу. А может, они нарочно?
- Не говори ерунды.
Марина и Тоня, обтянув живот больной полотенцем, тщательно его ушивали. Евгений Максимович одобрительно наблюдал за их действиями.
- Молодцы, девочки! Но думаю, здесь ничего не должно случиться. Может, и лишняя предосторожность. Хуже не будет.
- Олег Миронович еще утром велел.
- Кашу маслом не испортишь. - Олег Миронович сообщил свой резон.
- Может быть. Имеешь право.
- Евгений Максимович, вы "Торпедоносцев" смотрели?
- Смотрел.
- Вам понравилось?
Мироныч удивленно взглянул на Антонину. Марина, как всегда, безучастно молчала и лишь по приказанию подавала тот или иной инструмент, или салфетку, или лекарство - и, как правило, безмолвно. Изредка переспрашивала. Это могло означать, что не расслышала или сомневалась в действиях врача. На сей раз ее удивление ограничилось чуть скользнувшим по Антонине взглядом. Возможно, она удивилась необычному для перевязочной разговору, да еще с заведующим, да еще при больной, да еще при разговоре начальника с врачом: все не так, все необычно, пожалуй, все несносно. Почему? Откуда? С каких пор? Все было в проскользнувшем взгляде Марины.
Почему? Осознанно никто из удивившихся себе такого вопроса не задал. Почему?
Потому! Никто из присутствовавших, естественно, и не отвечал, ибо не было вопроса. Есть факт. Потому!
- Понравилось. Тяжелая, правдивая, настоящая картина. Не оперетта и не устрашение из выстрелов и убийств, как иногда бывает в фильмах про войну. Но это так мне, а вообще… оценивать боюсь.
- А мне вообще такие картины не нравятся. Я, Евгений Максимович, люблю, чтоб отдохнуть, чтоб весело. Плакать мне и без их картин причины есть.
- Вот выплачешь в кино все, что накопилось, тогда на жизненные неустройства и неприятности слез не останется, будешь смотреть вокруг весело, улыбаться или иронизировать, как Олег Миронович.
Олег Миронович фыркнул и вышел из перевязочной. Евгений Максимович подмигнул захлопнувшейся двери.
- Нет, девочки, такие картины, по-моему, очень нужны. Если будете только смеяться, разучитесь думать, - словно Всеволод Маркович, изрек сомнительную истину старший из собеседников.
- Гоголь смеялся, а думал, - вдруг нарушила обет молчания Марина.
Евгений Максимович вытаращил на нее глаза:
- Умеешь говорить?
Антонина засмеялась.
- Самый удачный пример, конечно. Нет ничего неожиданнее слов о гоголевском смехе сквозь слезы. Давайте, девочки, увозите больную. Наши разговоры ей ни к чему. Ей, наверное, в кровать хочется.
Ушел и Евгений Максимович. Девочки остались.
- Говорит-то он хорошо, а вот делает, не всегда подумав, - сказала Тоня. - Бог с ним. В их делах запутаешься.
- А ты не лезь в их дела.
- Я и не лезу. Просто иногда оказываешься между.
- Между чем?
- Между струями. Как мяч в фонтане, знаешь? Те бьют в небо, а мяч остается на плаву.
- Не понимаю. Смотри, пришьют аморалку. "Кино смотрели?" Ох смотри!
- Пусть они смотрят. Повезли.
Девочки взялись за ручки каталки, вывезли ее в коридор и обогнали медленно идущего заведующего.
- Странный он сегодня. Правда? - спросили одновременно они друг друга, и обе рассмеялись.
Успокоенная больная ехала в палату и не думала ни о чем. Сегодня страшное уже было позади.