И все это время она чувствовала, что даром теряет минуты, которые могла бы провести без слов, сердце к сердцу с ним, если правда, что сердце доходит до середины тела. И все время духовным хоботком искала, нащупывала мед и шафран его души. Найдет ли она что-нибудь, или весь запас бережется для этой несчастной американки, которая ждет его дома и к которой он - увы! - возвращается? Но Джон не подавал ей знака. То был не прежний, непосредственный Джон, он научился скрытности. По непонятному капризу памяти она вдруг вспомнила, как ее совсем маленькой девочкой привезли в дом Тимоти на Бэйсуотер-род и как старая тетя Эстер - неподвижная фигура в черных кружевах и стеклярусе, - сидя в кресле времен Виктории, тихим тягучим голосом говорила ее отцу: "О да, милый, твой дядя Джолион, до того как жениться, был очень увлечен нашей близкой подругой, Элис Рид; но у нее была чахотка, и он, конечно, понял, что не может на ней жениться, - это было бы неосмотрительно, из-за детей. А потом она умерла, и он женился на Эдит Мур". Странно, как это засело в то время в сознании десятилетней девочки! И она вгляделась в Джона. Старый Джолион, как его звали в семье, был его дедом. В альбоме у Холли она видела его портрет - голова куполом, белые усы, глаза, вдвинутые глубоко под брови, как у Джона. "Это было бы неосмотрительно!" Вот он, век Виктории! Может быть, и Джон от века Виктории? Ей подумалось, что она никогда не узнает, что такое Джон. И она сразу стала осторожней. Один лишний или преждевременный шаг - и она снова упустит его, и теперь уже навсегда! Нет, он не современен! Кто его знает, может быть, в "состав" его входит что-нибудь абсолютное, а не относительное, а абсолютное всегда смущало, почти пугало Флёр. Но недаром она шесть лет тянула лямку светской жизни - она умела быстро приспособиться к новой роли. Она заговорила спокойнее, стала даже растягивать слова. В глазах пропал огонь и появилась усмешка. Какого мнения Джон о воспитании мальчиков - ведь не успеешь оглянуться, у него и свой будет? Ей самой было больно от этих слов, и, произнося их, она старалась прочесть что-нибудь на его лице. Но оно ничего ей не сказало.
- Кита мы записали в Уинчестер. Ты веришь в классическое образование, Джон? Или считаешь, что эти школы устарели?
- Именно. И это не плохо.
- То есть?
- Туда бы я и отдал своего сына.
- Понимаю, - сказала Флёр. - Знаешь, Джон, ты и правда изменился. По-моему, шесть лет назад ты бы этого не сказал.
- Возможно. Живя вдали от Англии, начинаешь верить в искусственные преграды. Нельзя давать идеям носиться в пустом пространстве. В Англии их сдерживают, в этом и есть ее прелесть.
- До идей мне нет дела, - сказала Флёр, - но глупость я не люблю. Классические школы…
- Да нет же, уверяю тебя. Кой-какие свойства они, конечно, губят, но это к лучшему.
Флёр наклонилась вперед и сказала лукаво:
- Ты, кажется, стал моралистом, мой милый?
Джон сердито ответил:
- Да нет, ничего особенного!
- Помнишь нашу прогулку вдоль реки?
- Я уже говорил тебе - я все помню.
Флёр едва не прижала руку к сердцу, которое вдруг подскочило.
- Мы чуть не поссорились тогда, потому что я сказала, что ненавижу людей за их тупую жестокость и желаю им свариться в собственном соку.
- Да, а я сказал, что мне жаль их. Ну и что же?
- Сдерживать себя глупо, - сказала Флёр и сейчас же добавила: - Потому я и против классических школ. Там сдержанности учат.
- В светской жизни она может пригодиться, Флёр, - и в глазах его мелькнула веселая искорка.
Флёр прикусила губу. Ну ничего! Но она заставит его пожалеть об этих словах; и его раскаяние даст ей в руки хороший козырь.
- Я отлично знаю, что я выскочка, - сказала она, - меня во всеуслышание так назвали.
- Что?
- Ну да; был даже процесс по этому поводу.
- Кто посмел?..
- О дорогой мой, это дела давно минувшие. Но ты же не мог не знать - Фрэнсис Уилмот, наверно…
Джон в ужасе отшатнулся.
- Флёр, не могла же ты подумать, что я…
- Ну конечно. Почему бы нет?
И правда, козырь! Джон схватил ее за руку.
- Флёр, скажи, что ты не думаешь, что я нарочно…
Флёр пожала плечами.
- Мой милый, ты слишком долго жил среди дикарей. Мы тут каждый день колем друг друга насмерть, и хоть бы что.
Он выпустил ее руку, и она взглянула на него из-под опущенных век.
- Я пошутила, Джон. Дикарей иногда не вредно подразнить. Parlons d'autre chose. Присмотрел ты себе место, где хозяйничать?
- Почти.
- Где?
- Около четырех миль от Уонсдона, на южной стороне холмов, ферма Грин-Хилл. Есть фрукты - несколько теплиц - и клочок пахотной земли.
- Так это, должно быть, недалеко оттуда, куда я повезу Кита, - на море, и только в пяти милях от Уонсдона. Нет, Джон, не пугайся. Мы пробудем там не больше трех недель.
- Пугаться? Напротив, я очень рад. Мы к тебе приедем. На Гудвудских скачках мы все равно встретимся.
- Я все думала… - Флёр замолчала и украдкой взглянула на него. Ведь можем мы быть просто друзьями, правда?
Не поднимая головы, Джон ответил:
- Надеюсь.
Прояснись его лицо, прозвучи его голос искренне - как по-иному, насколько спокойнее билось бы ее сердце!
- Значит, все в порядке, - сказала она тихо. - Я с самого Аскота хотела сказать тебе это. Так оно и есть, так и будет; что-либо другое было бы глупо, правда? Век романтики миновал.
- Гм!
- Что ты хочешь выразить этим мало приятным звуком?
- Я считаю совершенно лишним рассуждать о том, что один век такой, другой - этакий. Человеческие чувства все равно не меняются.
- Ты в этом уверен? Такая жизнь, какую ведем мы, влияет на них. Ничто в мире не стоит дороже одной-двух пролитых слез, Джон. Это мне теперь ясно. Но я и забыла - ты ненавидишь цинизм. Расскажи мне про Энн. Ей еще не разонравилась Англия?
- Напротив. Она, видишь ли, чистая южанка, а Юг еще не стал современным, то есть, во всяком случае, в какой-то своей части. Больше всего ей нравится здесь трава, птицы и деревни. Она совсем не скучает по родине. И, конечно, увлечена верховой ездой.
- И английский язык она, вероятно, быстро усваивает?
В ответ на его удивленный взгляд лицо ее приняло самое невинное выражение.
- Мне хотелось бы, чтобы ты полюбила ее, - сказал он серьезно.
- О, так, без сомнения, и будет, когда я узнаю ее поближе.
Но в сердце ее поднялась волна жгучего презрения. Что она такое, по его мнению? Полюбить ее! Женщину, которую он обнимает, которая будет матерью его детей. Полюбить! И она заговорила о красотах Бокс-Хилла. Весь остаток пути до Пулборо, где Джон вышел, она была осторожна как кошка, говорила легким дружеским тоном, глядела ясными, невинными глазами и почти не дрогнула, прощаясь:
- Итак, au revoir в Гудвуде, если не раньше. Забавная все-таки получилась встреча!
Но по пути в гостиницу, проезжая в станционном экипаже сквозь пропахший устрицами туман, она крепко сжала губы, и глаза ее под нахмуренными бровями были влажны.
IX
А ДЖОН!..
А Джон, которому предстояло пройти пешком пять с лишним миль, пустился в путь, и в ушах его, отбивая такт, звучала старая английская песня:
Как счастлив мог бы я быть с любой,
Когда б не мешала другая!
Вот до чего он запутался, непреднамеренно, просто следуя порывам своей честной натуры. Флёр его первая любовь, Энн - вторая. Но Энн его жена, а Флёр - замужем за другим. Мужчина не может быть влюблен одновременно в двух женщин; напрашивался вывод, что он не влюблен ни в ту, ни в другую. Откуда же тогда эти странные ощущения в его крови? Или то, что говорят, неверно? Французское или староанглийское разрешение вопроса не пришло ему в голову. Он женат на Энн, он любит Энн, она прелесть! Вот и все. Почему же тогда, шагая по траве вдоль дороги, он думал почти исключительно о Флёр? Какой бы ни представлялась она циничной, или непосредственной, или просто милой, она ввела его в заблуждение не больше, чем в душе того хотела. Он знал, что у нее сохранилось к нему прежнее чувство, знал и то, что сохранилось и его чувство к ней или хотя бы какая-то доля его. Но ведь он любит и другую женщину. Джон был не глупее других мужчин и не больше их обманывал себя. Как и многие мужчины до него, он решил не закрывать глаза на факты и делать то, что считает правильным, - или, вернее, не делать того, что считает неправильным. Что именно неправильно, в этом он тоже не сомневался. Его беда была проще: он владел своими мыслями и чувствами ничуть не лучше, чем любой мужчина. В конце концов не его вина, что когда-то он безраздельно любил Флёр или что она безраздельно любила его; и не его вина, что он любит свою родину и устал жить вдали от нее.
Не его вина, что он полюбил снова и женился на той, которую полюбил. И не его, казалось бы, вина, что вид, и голос, и аромат, и близость Флёр пробудили в нем что-то от прежнего чувства. И все же такая двойственность претила ему, и он шел, то ускоряя, то замедляя шаг, а солнце двигалось по небу и пригревало ему затылок, который после солнечного удара в Гренаде навсегда остался чувствительным. Раз он постоял, прислонившись к изгороди. Он еще не так давно вернулся в Англию, чтобы оставаться равнодушным к ее красоте в такой дивный день. Он часто останавливался и прислонялся к какой-нибудь изгороди и вообще, как говорил Вэл, спал наяву.