3
Через час, когда все было кончено и он - уже без ватника, с чистой повязкой на голове - сидел на пункте связи, адъютант доложил, что немецкий генерал хочет сказать несколько слов. Он молча поднялся, но ответить не успел, потому что Ларцев, посмотрев на него, буркнул:
- Пусть войдет. - А когда адъютант вышел, добавил тихо: - Война кончилась, между прочим. Четырнадцать часов назад.
Вошел немецкий генерал - еще нестарый, сутулый, длиннорукий человек со смертельно усталым, безжизненным лицом. Рука его была на перевязи, и поздоровался он молчаливым кивком. Не ожидая вопросов, начал говорить: сухо, почти без интонаций. Невозмутимый переводчик еле успевал переводить.
- Он - не нацист, он - кадровый офицер. Вермахт. Он никогда не был поклонником Гитлера. Он понимает, что это обстоятельство никоим образом не может облегчить его участь, и готов ехать в Сибирь. У него одна проблема, которую он рискует изложить, зная о благородстве русского командования. В этот радостный для всех день окончания войны он просит сообщить его семье, которая проживает в Кёльне…
- Вот почему он так на запад рвался! - негромко сказал полковник.
- Он надеется, что советское командование не откажет ему.
- Есть в немецком языке слово "подлец"? - вдруг звонко перебил генерал. - Есть?
- Так точно, товарищ генерал, - несколько смешался переводчик.
- Ну так скажите ему от моего имени, что он - подлец. Подлец и убийца.
Переводчик громко и ясно, стараясь передать интонацию генерала, перевел фразу. Немец медленно поднял голову, его землистое лицо порозовело.
- Увести! - коротко бросил генерал и отвернулся.
Немец сказал что-то еще, но переводчик не стал переводить, и пленный, ссутулившись больше прежнего, медленно вышел, шаркая усталыми ногами…
4
Вечером, когда подтянулись тылы, а расторопные старшины натащили вина и водки, корпус праздновал Победу. Разноголосые песни неслись по всему расположению, и, хотя генерал категорически запретил стрельбу, кое-где вдруг раздавались очереди, и тихое небо распарывали стремительные всполохи трассирующих пуль. На выстрелы немедленно устремлялся трезвый, а потому особенно беспощадный патруль, виновника тут же обезоруживали и направляли в глухой подвал под развалинами усадьбы. Впрочем, это никого не огорчало.
Младший лейтенант сам напросился в патруль. Все равно знакомых у него в корпусе не было, а перспектива бесцельно шататься среди празднующих людей была куда горше суровых обязанностей начальника патрульной команды. И младший лейтенант исполнял эти обязанности ревностно и строго. А дел было много, потому что праздновали все, кроме дежурного батальона, медсанбата да похоронной команды, в последний раз исполняющей свою невеселую работу. Командир ее - прихрамывающий пожилой старшина - укоризненно посматривал на ликующих танкистов и вздыхал:
- Тризна…
Разведчики праздновали вместе с бригадой Колымасова не только потому, что давно дружили с нею и с ее всегда вежливым командиром, но и потому, что последний бой им пришлось вести вместе и общей была не только радость, но и печаль. Здесь не было шума и веселья: празднество было сдержанным, тосты - скупыми, а песни - печальными. И танкисты и разведчики никак не могли забыть своих Юрок, Володек, Васек и Игорьков, сгоревших, убитых или искалеченных уже после войны, что представлялось особенно нелепым и несправедливым.
Группа офицеров расположилась прямо на земле, раскинув пару огромных танковых брезентов. Бутылки с водкой и спиртом, бочонок местного вина и американские консервы вперемежку с трофейными галетами стояли в центре, а офицеры - в большинстве своем еще молодые, потому что и сам род войск был еще молодым, - либо лежали, либо сидели по краям, скинув сапоги. Не было шуток, не было обычного балагурства, хотя выпито было достаточно, да и праздновали не что-нибудъ, а День Победы.
- Гришку по-глупому сожгли, - негромко говорил низенький крепыш капитан, сидевший рядом с задумчивым Колымасовым. - Я крикнул ему, что слева в кустах шевеление какое-то: может, фаустник, а он то ли не понял, то ли…
- А бывает так, что по-умному жгут? - спросил белоголовый молодой лейтенант и сам же ответил: - Жгут всегда по-глупому, всегда нескладно как-то, вот что я вам скажу.
- Гришка знал, что мир подписан, - не слушая, продолжал капитан. - Знал - вот ведь что обидно!.. Дерни он тогда чуть правее.
- Правее, левее - один черт, - сказал Колымасов и налил себе водки. - Ну, не Гришку бы сожгли, а тебя или меня, но ведь непременно бы сожгли: ППП.
- Что - ППП? - спросил лейтенант. - Пушка, что ли, какая?
- ППП - процент предполагаемых потерь. Ты еще с механиком в шахматы играешь, а ППП уже подсчитан.
- Процент…- вздохнул капитан. - Давай, Колымасов, за них и выпьем, будь этот процент трижды неладен.
Они выпили, а лейтенант сказал весело:
- А я знал, что меня сегодня не тронет. Верите, товарищ майор? Точно знал!
- Верю, - сказал Колымасов. - Лет до тридцати человек всегда в это верит, потому-то в разведку только молодых и отбирают. А с тридцати человек не только верить - думать начинает. Стихийно диалектику познавать… Скажи, Юра, чтоб ребята фары включили: не видно ни черта.
Лейтенант поспешно поставил кружку и босиком, как сидел, побежал к танкам. Вспыхнули два луча, перекрестие упало на брезент.
- Храбро живете, - негромко сказал кто-то по ту сторону лучей. - А ну как налет?
В освещенный круг вступил маленький капитан-разведчик. Правая рука его была на перевязи.
- Садитесь, капитан, - вежливо сказал Колымасов. - Место разведке, ребята.
Танкисты подвинулись. Капитан и сопровождавший его рыжеватый Федор Гонтарь сели на брезент. Колымасов налил им водки.
- Отпустили, значит, вас ради такого дня?
- Сбежал, - улыбнулся капитан. - Спасибо, Федор помог. Ну, танкисты, за победу. И за то, что живыми остались.
Все молча, торжественно выпили. Капитан поставил кружку, полез за пазуху неизменного ватника и вытащил помятый журнал.
- Разведчики мои в немецкой машине нашли. - Он протянул журнал Колымасову. - Кажется, по вашей части.
- "Вопросы археологии?" - удивился Колымасов.
Странно улыбаясь, он смотрел на журнал, разглаживал помятую обложку, любовно, по буквам вчитывался в каждое слово. Руки его чуть вздрагивали, а глаза стали добрыми и печальными.
- А где же мои разведчики? - негромко, чтобы не мешать Колымасову, спросил маленький капитан.
- Там, за танками, - пояснил лейтенант. - Мы их к себе приглашали, да они, видно, застеснялись…
- Девочек у вас нет, потому и застеснялись, - развязно сказал Гонтарь, выковыривая финским ножом консервированную колбасу. - Что это вы, танкисты, насчет слабого пола не сообразили? В монахи записались, что ли?
- Слабый пол во вторую бригаду подался, - сказал капитан-танкист. - Там старший лейтенант Огурцов под гитару хорошо поет, аккордеонист имеется. А у нас теперь тихо. От нашей музыки один баян остался, а баянист вместе с экипажем на тот свет перекочевал.
- Женька-то, оказывается, уже кандидатом стал! - удивленно воскликнул Колымасов, просматривая журнал. - Кандидат исторических наук Евгений Фадеев. На одном курсе учились, и - на тебе! - уже кандидат.
- Ничего, Колымасов, ваше от вас не уйдет, - сказал маленький капитан. - Как вернетесь в гражданку да звякнете орденами, так вам не то что кандидата - академика сразу дадут!
- Звякнешь…- вздохнул Колымасов. - Наши ордена для археологии лет этак через пятьсот в цене будут, не раньше. - Он полистал журнал. - А пометочки на полях - немецкие! Видно, тоже археолог в руках держал…
Гонтарь доел консервы, спрятал нож и неслышно поднялся с брезента.
- Куда, Федор? - спросил капитан, не оглядываясь.
- Да так. - Федор деланно зевнул. - Ребят навещу. Вы тут будете?
- Пока тут.
- Я скоро вернусь, - сказал Федор и исчез в темноте.
Он обогнул танки и обошел стороной разведчиков и танкистов, точно так же сидевших на брезенте вокруг пайковой закуски и праздничной выпивки. Он сразу пошел на шумные выкрики и звуки аккордеона: там слышались женские голоса.
Женщин в корпусе было немного: санитарки, связистки, переводчицы. Всех звали по именам, и только непосредственно начальники по долгу службы именовали их торжественно и бесцветно: "товарищ лейтенант" или, по крайности, "товарищ такая-то". Для всех прочих они были просто Людами, Анями, Шурочками, и относились к ним со сложной смесью дружеской непринужденности, мужского достоинства и - чуточку - легкомысленного волокитства. Всем давно были известны имена счастливчиков, имевших право на нечто большее, чем дружеский поцелуй, но, уповая на переменчивое воинское счастье, за женщинами всегда ухаживали. И только про одну - про ефрейтора Раечку с корпусной радиостанции - не знали ничего даже самые квалифицированные корпусные кумушки: или она действительно не крутила быстротечных фронтовых романов, или была невероятно хитра.
Вот ее-то и искал наглый, ловкий, смелый до безрассудства сержант Гонтарь. Искал у костров и в бледных лучах фар, заглядывал в машины, чудом уцелевшие постройки, окопы, не поленился даже подняться на водонапорную башню, но Раечки нигде не было.
- Кого ищешь, разведка? - окликнули танкисты. - Шагай к нам, спиртиком угостим!..