- Я, братец, что было, то словно было и забыл, поживши в Америке… Вольно здесь жить… хорошо!
Они отправились взять ванну, - заведение ванн было поблизости, - и оба, вымытые, принарядившиеся в свои пиджаки, вернулись домой, чтобы оставить узлы с грязным бельем и дорожным платьем, и затем расстались до вечера.
Дунаев пошел к невесте, а Чайкин собирался побродить по городу, зайти к Абрамсонам, предъявить рекомендательное письмо капитана Блэка и послушать в парке музыку.
Чайкин прежде всего погулял по главной улице, вместо того чтобы идти к Абрамсонам, и пошел к набережной… Его тянуло туда - посмотреть на те места, где он впервые ступил, где его, готового уже ехать на вольной шлюпке на "Проворный", встретил Абрамсон.
Чайкин спустился к пристани. Салуны на набережной были полны. И на набережной было много матросов разных национальностей, с многочисленных судов, стоявших на рейде у пристани.
Чайкин взглянул на рейд, и крик изумления вырвался у него из груди.
Невдалеке стоял на якоре клипер "Проворный", такой же щеголеватый, как и прежде, весь черный, с золотой полоской вокруг, с высокими, немного подавшимися назад мачтами и с белоснежной трубой.
У Чайкина екнуло сердце не то от страха, не то от неожиданности.
И в то же время ему очень хотелось увидать русских матросов, поговорить с ними, узнать, как живется им, по-прежнему ли трудно, или полегче.
Он стоял и не спускал глаз с клипера, ожидая, не отвалит ли шлюпка…
И действительно, к парадному трапу был подан щегольской вельбот, в него спустилась толстая приземистая фигура в статном платье, в которой Чайкин тотчас же угадал капитана, - и вельбот отвалил.
Усердно налегая на весла, откидываясь назад и выпрямляясь, когда лопасти весел на секунду оставались плашмя в воздухе, матросы гребли с тою однообразною правильностью и с тем мастерством, которым особенно щеголяют на капитанских шлюпках.
Вельбот быстро приближался к пристани.
Чайкин отошел немного в сторону от того места, где должен был пристать вельбот.
- Крюк! - услыхал он отрывистый, сипловатый голос капитана и глядел на его красное бульдожье лицо, обросшее заседевшими черными бакенбардами.
Матрос на носу шлюпки бросил весло и взял крюк.
- Шабаш! - раздалась команда капитана.
И в мгновение ока весла были убраны, и вельбот пристал к пристани.
Капитан вышел из шлюпки.
- По чарке за меня! - сказал он, обращаясь к молодому загребному, который вместе с другими гребцами стоял, вытянувшись, перед капитаном и, весь вспотевший, тяжело дышал своей здоровой, высоко выпяченной грудью.
- Покорно благодарим, вашескобродие! - за всех отвечал загребной.
- Вельботу быть на пристани в семь часов!
- Есть, вашескобродие.
- Слышал?
- Слышал, вашескобродие, в семь часов.
- Если минуту опоздаешь… смотри!..
И с этими словами капитан пошел своей быстрой походкой по пристани, слегка сгорбившись по морской привычке.
Он был в нескольких шагах от Чайкина, взглянул на него и равнодушно отвел взгляд.
"Не узнал!" - подумал Чайкин.
И в ту же секунду в голове его блеснула мысль:
"А что, если б он узнал да велел отвезти его на клипер?"
От одной мысли у Чайкина упало сердце, и он инстинктивно отодвинулся.
Его окрик: "Прикажу вас всех отодрать!" - напомнил Чайкину прошлое и заставил облегченно вздохнуть, когда он, успокоенный, радостно подумал, что теперь никто не может сказать ему этих слов…
Капитан взял коляску и уехал.
И гребцы тотчас же выскочили на пристань, исключая одного, и пошли на берег, направляясь, очевидно, в ближайший кабачок, чтобы "раздавить" по стаканчику.
Тогда Чайкин подбежал к ним.
- Братцы-матросики, здравствуйте! - радостно воскликнул он.
- Здравствуйте, земляк! - ответили матросы и, видимо, не узнавая Чайкина, удивленно смотрели на него.
- Аль не признали, братцы?
- Да вы кто такие будете? - спросил загребной.
- Нешто не узнал Чайкина, Вань?
- И впрямь, не узнал… Здорово, брат… Тебя и не узнать, Чайкин… Совсем форсистый стал… ровно господин.
Вельботные обрадовались и пожимали руку Чайкина - недаром же его все так любили на клипере. Его оглядывали и дивились.
- Так ты, значит, остался тогда…
- Остался, братцы…
Они вместе пошли в кабачок, и Чайкин на радостях угостил всех по стаканчику и выпил сам пива.
- Ну что, братцы, как живете?.. по-старому?
- По-старому! - отвечал загребной. - А ты как?
- Хорошо, братцы.
- При месте?
- В матросах был, а теперь около земли буду… И денег заработал, братцы… И вообще хорошо на воле жить… А старший офицер как?
- Известно, как… Только, слышно, отмена скоро порки будет! - сказал загребной.
- Беспременно должна быть… А боцман что? - спрашивал Чайкин.
- Боцман куражится… Что ему!..
- Кланяйтесь Кирюшкину, братцы, от меня. И всем ребятам кланяйтесь… А скоро пускать будут команду на берег?
- Первую вахту завтра…
- И Кирюшкина пустят?
- Верно, пустят…
- Так скажи ему, Вань, что я его беспременно хочу видеть. Добер он был до меня, и я этого не забуду вовек…
С четверть часа просидели гребцы с Чайкиным в кабачке, и все это время шли взаимные расспросы. Чайкин расспрашивал про житье на клипере, матросы расспрашивали Чайкина, как он этот год жил, и хорошо ли здесь жить, и как он научился ихнему языку, - словом, разговор не иссякал.
- А очень сердился капитан, что я опоздал тогда, братцы?
- Очень, и старший офицер тоже.
Когда загребной объявил, что пора "валить" на вельбот, Чайкин проводил гребцов до вельбота и еще раз просил сказать Кирюшкину, что он ему кланяется и будет завтра поджидать его на пристани… Пусть он позади всех, мол, идет… Затем Чайкин простился со всеми, пожелал, чтобы вышла матросикам "ослабка", и долго еще провожал глазами удалявшийся вельбот.
Через четверть часа он зашел в один из салунов на набережной и, позавтракавши, направился к Абрамсонам.
2
Переулок, в котором жил старый еврей, Чайкин нашел после долгих блужданий. Наконец он попал в него и узнал дом. Войдя во двор, он подошел к старенькому флигелю и постучал в двери.
Некоторое время никто ему не отворял. Тогда он стал стучать сильнее.
- Кто там? Кого нужно? - по-английски спросил молодой голос, по которому Чайкин тотчас же признал Ревекку.
- Чайк! Русский матрос! - отвечал по-английски Чайкин.
- Мы не знаем Чайка… И отца нет дома…
- В таком случае кланяйтесь господину Абрамсону и вашей маменьке, Ревекка Абрамовна, а вас позвольте поблагодарить, что вы ко мне были добры и научили, сколько жалованья требовать… А я в другой раз приду! - проговорил Чайкин по-русски.
- Так это вы, тот бедный матросик, которого ночью отец привел? - спросила Ревекка, и тоненький ее голос сразу сделался радостным.
- Я самый, Ревекка Абрамовна!
- Так подождите минутку. Я сейчас отворю…
За дверьми торопливо зашаркали туфли.
Через несколько минут послышались шаги, и двери отворились.
При виде хорошо одетого Чайкина Ревекка удивленно попятилась назад.
- И вы, Ревекка Абрамовна, не узнали? - спросил, улыбаясь, Чайкин.
- Вы тогда были в другом костюме, а теперь такой джентльмен. Пожалуйте в комнату, господин Чайкин!.. Здравствуйте! Очень рада, что вы нас вспомнили! - радостно говорила Ревекка, пожимая руку Чайкина.
Чайкину показалось, что она похудела и побледнела и ее большие черные глаза как будто ввалились.
- Чем угощать вас, господин Чайкин? Может быть, рюмку вина хотите?
- Благодарю… Ничем. Я только что завтракал.
- Папенька скоро придет… Он по делам ушел, и маменька тоже по делам.
- А Абрам Исакиевич как поживает?
- Ничего себе… Все теми же делами занимается! - прибавила смущенно Ревекка.
Скорбное выражение показалось в ее глазах.
- Только уж больше грогу мы не даем… Не даем больше грогу тем, кого приводит папенька! - словно бы желая оправдать отца, говорила Ревекка. - А дела плохо идут! - грустно прибавила она.
- А маменька ваша торгует?
- Да… старое платье покупает… Кое-как перебиваемся… А ваши дела, видно, хорошо?
Чайкин сказал, что его дела хороши, что он поступает рабочим на ферму, и прибавил:
- И все с вашей легкой руки пошло, Ревекка Абрамовна. Дай вам бог всего хорошего! Тогда вы меня надоумили, чтобы я и не пил и дешевле десяти долларов жалованья не брал. Помните?
- Очень помню. И папенька потом говорил, что вы очень умный человек - не дали себя обидеть. Очень хвалил…
- А вы как поживаете, Ревекка Абрамовна?
- Я?.. Нехорошо, Василий… извините… Егорович, кажется…
- Егорович… Чем же нехорошо?
- Всем нехорошо!
И Ревекка рассказала, что она вот уже шесть месяцев, как больна грудью и ходит к доктору. Но доктор ничего не может сделать.
- Грудь ноет, и по вечерам лихорадка. Разве не видите, Василий Егорович, как я похудела?
- Немножко похудели…
- Много похудела… И все худею с каждым днем… И чувствую, что скоро и вовсе не буду на свете жить.
Чайкин стал было ее утешать.
- Не утешайте, Василий Егорович… Благодарю вас, но только напрасно… У меня чахотка… хотя доктор и не говорит, а я понимаю…
- Поправиться можно…