VIII
В эту минуту в дверях своего номера показалось хмурое лицо Баклагина.
Все раскланялись с ним.
- Вы к адмиралу, Леонтий Петрович? - спросил Пересветов.
- К искариоту? К этой скотине? - задал вопрос и ревизор.
- Потрудитесь вежливее говорить при мне о русском адмирале, - сухо, резко и повелительно произнес Баклагин. - Вы еще флотский офицер, - прибавил бывший "собака" старший офицер.
Нерпин скрылся в свой номер, а Пересветов проговорил:
- На пять минут, Леонтий Петрович!
- Что вам угодно, Егор Егорыч?
И он отворил двери и просил войти своего бывшего капитана.
- Пожалуйте!
И Баклагин указал на кресло.
Пересветов опустился на кресло. Присел и Баклагин.
- Леонтий Петрович! Что вы со мной сделали? - обиженным тоном спросил Егор Егорович.
- Что сделал с вами? - переспросил Баклагин серьезно.
- Вы подвели меня, Леонтий Петрович. И за что? За что?
- Я не имею привычки подводить. Не понимаю. Как я вас подвел?
- Да вашими показаниями, Леонтий Петрович.
- Вы тоже давали их?
- Конечно.
- Так при чем же мои. Я отвечал на вопросные пункты по совести и по правде.
- А за вашу правду я иду под суд, Леонтий Петрович.
- Значит, и я буду под судом. И за себя. Люби кататься, люби и саночки возить. И вы не за мою правду пойдете отвечать суду, а за что - вы сами знаете. Я в показании говорил о своей жестокости, о том, как я наказывал. О вас, конечно, не говорил. Это ваше дело говорить за себя.
- Но вообще это не по-товарищески, Леонтий Петрович.
- Что не по-товарищески?
- Да как же - эти ненужные подробности о наказаниях… И зачем?.. И ведь вы, Леонтий Петрович, усердствовали… Могли бы и остановить меня, если бы я требовал строгих наказаний, а вы все: "слушаю-с" да "слушаю-с"… И теперь… я во всем виноват… И, наконец, вы даже не хотели исполнить просьбы, чтобы не было претензий, и сказать доктору… А у меня семья, Леонтий Петрович! - прибавил Пересветов.
- У меня другие правила-с. Таких просьб не считал возможным исполнить… Я не ожидал таких просьб от капитана… А что я был жесток не менее вас - знаю… И правду об этом написал в показаниях потому, что не считаю нужным скрывать то, что делал. Надеюсь, можно понять?
Но, по-видимому, Пересветов не понимал.
Пересветов поднялся с кресла.
Имея вид оскорбленного и обиженного человека, он проговорил именно то, из-за чего и пришел к Баклагину перед его отправлением к адмиралу.
- Согласен… Не хотели покрыть меня, Леонтий Петрович… У вас другие правила… Вижу, что вы во многом меня обвиняете… И сознаю, что виноват в смерти Никифорова, и… ну, знаете, как нахально действовал ревизор, и я… одним словом… Но, Леонтий Петрович!.. Вы знаете мое положение… Знаете адмирала и что мне грозят… И я прошу вас…
В голосе Пересветова звучала просительная, приниженная нотка. Лицо его имело выражение побитой собаки.
Баклагин отвел глаза и, вставая, нетерпеливо и удивленно спросил:
- В чем же дело?
- Вы едете к Северцову…
- Да, потребовал…
- Так не говорите обо мне, Леонтий Петрович… Не прибавляйте адмиралу его злобы к товарищу…
- Да что же вы смеете думать обо мне? - вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин.
И лицо его стало бледным…
- Вы… вы… верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого…
Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина.
С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань.
IX
У пристани дожидал Баклагина вельбот с "Проворного".
Леонтий Петрович вскочил в шлюпку, взялся за суконные гордешки руля и сурово крикнул:
- Весла!
С первого же взгляда вельботных на хмурое и серьезно-строгое худощавое и осунувшееся лицо Баклагина, на длинной фигуре которого "вольное" платье сидело и мешковато и неуклюже, и с одного его отрывистого и повелительного окрика гребцы сразу почувствовали и поняли, что повезут "собаку" старшего офицера. И с первых же гребков навалились вовсю, словно бы хотели показать "собаке", как гребут матросы с "Проворного".
Вельбот быстро шел, разрезая, словно ножом, воду. Гребцы, раскрасневшиеся от гребли и от палящего солнца, гребли артистически, с небольшими и равномерными паузами между гребками, во время которых все гребцы, как один, откидывались назад и поднимались.
И мрачное лицо Баклагина слегка прояснилось.
Прояснилось оно, и когда вельбот приближался к "Проворному" и к "Кречету".
В него и впились загоревшиеся глаза бывшего старшего офицера. И он словно бы выискивал чего-нибудь оскорбляющего его морской глаз, но не находил, и глаза светились любовным взглядом старшего офицера, который восхищался стройным своим клипером с его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, с безукоризненно выправленным рангоутом и белоснежной каймой выровненных коек поверх борта…
И Баклагин отвел глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клипер, за которым он так неусыпно доглядывал и заботился, который лелеял и любил, как близкое и дорогое существо. - теперь не его клипер… И все кончено… Служба, которую он любит, невозможна… И еще позор суда…
Да… Он был жесток…
И в смерти Никифорова, и в той почти молитвенной радости матросов, вызванной уходом капитана и его, он словно бы прозрел всю силу своей жестокости.
Баклагин не переставал думать о том, о чем до смерти Никифорова, в которой себя обвинял, и не думал.
Как он, Леонтий Петрович, - казалось, не злодей же, - сделался таким жестоким и самым неумолимым исполнителем, особенно когда сделался старшим офицером?
Он считал себя честным и правдивым человеком. Он был добродушен и ласков с вестовым и с матросами на берегу, но на судне…
Конечно, без наказаний нельзя во флоте. Но ему теперь казалось, что можно было бы и легче… Он точно не видел, что жизнь на "Кречете" действительно была арестантской… И, кроме того, матросов обкрадывали. Он возмущался, но и только…
"И Пересветов ведь прав!" - с тоской думал Баклагин. Он, старший офицер, действительно усердствовал, во имя чего и перед кем? Мог бы и остановить тогда Пересветова, когда доктор говорил, что Никифоров не выдержит стольких линьков. Мог бы… Должен был… И капитан послушал бы своего старшего офицера, как слушал всегда и во всем по морскому делу. Баклагин ведь знал, что когда засвежеет или придется штормовать, то трусивший и мало находчивый капитан всегда беспрекословно приказывал то, что под видом почтительных советов приказывал старший офицер.
А между тем…
И какая слепота! Он не догадывался, что ревизор делится… Он не думал, что Пересветов такой форменный подлец… Его же одного обвинял в жестокости и о чем же приходил просить… В какой гнусности подозревал его, не знающего подвохов и лакейства!
Он служил со многими и всякими капитанами, но такого позорного человека, такой подлой душонки не видал, слава богу…
"Проворный" был в нескольких саженях.
Баклагин стал еще мрачнее. Ему было оскорбительно-неприятно встречаться с знакомыми на корвете…
"Что, Леонтий Петрович? Запороли человека и пожалуйте к адмиралу!" - казалось Баклагину, встретят его на "Проворном", на котором с командой не так обращались, как на "Кречете".
- Шабаш! - скомандовал Баклагин.
Он оставил на банке три доллара.
- Гребцам! - промолвил Баклагин загребному и поднялся на корвет.
X
Командир "Проворного", бывший на палубе, подошел к Баклагину, крепко пожал руку и деликатно, ни словом не упоминая о служебной серьезной неприятности, с приветливостью сказал:
- Ну как нашли корвет со шлюпки, Леонтий Петрович? Вы ведь дока… и я дорожу вашим мнением, вы знаете?
- В отличном порядке, Иван Иваныч… Красавец корвет… А я, извините… Адмирал потребовал… Адмирал…
- Да… да, ждет вас… Он, как я знаю, очень ценит в вас отличного морского офицера, Леонтий Петрович, и рыцаря правдивости! - прибавил капитан, который, как председатель следственной комиссии, знал об этом и счел долгом обратить на редкое показание Баклагина внимание адмирала.
Баклагин мысленно поблагодарил командира и попросил вахтенного офицера послать доложить адмиралу.
- Он приказал просить к нему, Леонтий Петрович, без доклада.
Баклагин вошел в адмиральскую каюту.
- Пожалуйте, Леонтий Петрович…
С этими словами Северцов привстал, протянул свою маленькую белую руку и указал на кресло у письменного стола, в глубине каюты, у открытого большого иллюминатора в корме, из которого точно в рамке виднелось море и бирюзовое небо.
- Прикажете папиросу, Леонтий Петрович? - предложил адмирал, пододвигая ящик.
- Очень благодарен, ваше превосходительство. Я привык к своим! - без всякой аффектации почтительности или благодарности, просто, видимо, не путаясь предстоящего объяснения, проговорил Баклагин тем покойным, слегка официальным тоном, каким говорил обыкновенно с начальством.
И достал из кармана объемистый портсигар, вынул толстую папироску и, вложив в янтарный мундштук, не спеша закурил.