В бараке у них было теснее, чем на самой людной городской площади, и Шавель постепенно усвоил тот урок, что в людской толчее можно быть невыносимо одиноким. Он утешал себя, что каждый день приближает конец войны, рано или поздно кто-нибудь да одержит победу, кто именно, ему уже становилось безразлично, лишь бы конец. Он был заложником, но мысль о том, что заложников расстреливают, почти не приходила ему в голову. Смерть двух сокамерников принесла лишь минутное потрясение; растерянный и подавленный, он как-то не осознавал, что и его тоже могут завтра вывести из переполненного сарая. Человек в толпе одинок, зато незаметен, спрятан.
Но как-то раз тоска по прошлому, потребность убедить себя, что была какая-то прежняя жизнь, из которой он вышел и в которую еще вернется, одолела его и заставила заговорить. Шавель пересел на другое место, рядом с одним из мелких служащих, тощим молчаливым юнцом, которому в бараке дали странное прозвище - Январь. Может быть, среди его товарищей по заключению нашелся кто-то, кто разглядел в нем юное, неразвившееся существо, без времени загубленное морозом?
- Январь, - обратился к нему Шавель, - вам приходилось когда-нибудь путешествовать по Франции?
Характерно для юриста, что, даже делая попытку вступить в общение с ближним, он начал с вопроса, словно допрашивал свидетеля.
- Да нет, я из Парижа ни ногой, - ответил Январь, потом напряг мысли и добавил: - В Фонтенбло вот был. Жил там одно лето.
- Вы не знаете такого города - Бринак? Туда ехать с Западного вокзала.
- Слыхом не слыхивал, - хмуро ответил молодой человек, словно его в чем-то обвиняли, и зашелся в долгом сухом кашле - будто горошины раскатились по дну кастрюли.
- Ну, тогда вы не знаете и нашу деревню - Сен-Жан-де-Бринак. Это примерно в двух милях к востоку от города. Там мой дом.
- Я думал, вы парижанин.
- Я служу в Париже, - объяснил Шавель. - А когда уйду на пенсию, буду жить в Сен-Жане. Этот дом достался мне в наследство от отца. А ему - от его отца.
- Кем был ваш отец? - без особого любопытства спросил Январь.
- Адвокатом.
- А его отец?
- Тоже адвокатом.
- Кому что нравится, - пожал плечами маленький конторщик. - По мне, так это не работа, а тоска зеленая.
- Если у вас найдется клочок бумаги, - продолжал Шавель, - я бы нарисовал вам план дома и сада.
- Не найдется, - ответил Январь. - Да и незачем. Ваш дом, не мой.
И снова закашлялся, сжимая костлявыми пальцами колени. Словно кончил разговор с просителем, которому, к сожалению, ничем, ровно ничем не может быть полезен.
Шавель отошел. Он остановился возле Пьера и спросил, который час.
- Без пяти двенадцать.
Рядом с ним мэр возмущенно пробурчал:
- Опять отстает.
- Я полагаю, по роду вашей профессии, - сказал Шавель, обращаясь к машинисту, - вам пришлось повидать разные места?
Вопрос прозвучал фальшиво-фамильярно, как при перекрестном допросе, когда адвокат собирается поймать свидетеля на лжи.
- Да как сказать, - неопределенно ответил Пьер.
- Вы случайно не знаете такой станции - Бринак? Примерно в часе езды с Западного вокзала.
- Никогда на этой линии не работал, - сказал Пьер. - Мой вокзал - Северный.
- А-а. Ну тогда вы, конечно, не знаете деревни Сен-Жан…
Отчаявшись, Шавель отошел и снова сел в стороне от всех у холодной бетонной стены.
А ночью опять, в третий раз, была слышна пальба: короткая пулеметная очередь, рассыпные выстрелы из винтовок и потом что-то вроде взрыва гранаты. Заключенные лежали вповалку на земляном полу и молча прислушивались. Никто не спал. Ждали. И трудно было сказать, чего было больше в этом ожидании: боязни или радостного облегчения, как у постели больного, который долго лежал пластом, но вот наконец зашевелился, и, значит, дело пошло на поправку. Шавель тоже затаился вместе со всеми; он не испытывал страха: здесь он надежно спрятан, его не найдут. А мэр обхватил себе грудь руками, прикрывая жилетный карман с брегетом, чтобы не так громко слышен был его ровный старинный ход: "тик-так-тик!"
3
Назавтра в три часа дня - по показаниям будильника - в барак пришел офицер, первый офицер за многие недели заключения; он оказался совсем молодой, неопытность видна была даже в том, как он неодинаково подбрил себе усики - с левой стороны больше, чем с правой. Он смущался, словно школьник в актовом зале, впервые вызванный для получения награды, и говорил отрывисто, чтобы произвести впечатление силы, которой у него на самом деле не было. Он сказал:
- Минувшей ночью в городе были совершены убийства. Погибли помощник военного коменданта, ефрейтор и велосипедистка. - Он добавил: - Женщина нас не интересует, мы не запрещаем французам убивать француженок. - Его речь была явно заготовлена заранее, но с иронией он перебрал, и вообще исполнение было любительское - он точно играл с ними в шарады. Он продолжал: - Вы знаете, для чего находитесь здесь, живете с удобствами, на хороших пайках, когда наши ребята терпят лишения и воюют. Так вот, теперь вам придется платить по счету. Нас не вините. Вините своих убийц. Я отдал приказ расстрелять каждого десятого заключенного в этом лагере. Сколько вас здесь? Р-рассчитайсь! - выкрикнул он. И они понуро подчинились.
"…Двадцать восьмой, двадцать девятый, тридцатый". Все понимали, что он знает и без расчета. Очевидно, так требовалось по шараде. Он сказал:
- Итак, от вас - трое. Кто именно, нам совершенно безразлично. Выбирайте сами. Начало похоронной церемонии - завтра в семь часов утра.
Вот и вся шарада; они слышали, как он протопал за стеной, чеканя шаг по асфальту. Шавель даже задумался на минуту, какая часть шарады тут игралась: "ночь", "женщина" или, может быть, "тридцать"? Впрочем, вернее всего, изображалось целое: "заложник".
Потянулась тишина. Потом эльзасец по фамилии Крог произнес:
- Сами, что ли, будем вызываться?
- Вздор, - ответил пожилой служащий в пенсне. - Зачем же вызываться. Устроим жеребьевку. - И добавил: - Хотя можно отбирать по возрасту - старшие вперед.
- Нет, нет, - возразил кто-то. - Так несправедливо.
- Зато естественно: закон природы.
- Какой там закон природы, - отозвался кто-то третий. - У меня вон дочка умерла пяти лет…
- Только жребий, - решительно сказал мэр. - Это - единственно справедливый способ. - Он по-прежнему сидел, обхватив руками грудь, прикрывая карман с часами, однако по всему бараку раздавалось их мерное, настырное тиканье. - Но только бессемейные, - добавил он. - Тех, у кого семья, надо исключить. На них ответственность…
- Ха-ха! Ишь какой хитрый, - отозвался Пьер. - Почему это семейным поблажка? Их ответственность кончилась. Сами-то вы, конечно, человек женатый?
- Я потерял жену, - ответил мэр. - И теперь одинок. А вы?
- Женат, - буркнул Пьер.
Мэр принялся отстегивать цепочку своего брегета: один, без соперника, он как единственный обладатель времени чувствовал себя обреченным. Обведя глазами лица соседей, он остановился на Шавеле - вероятно, потому, что тот был в жилете и ему было куда пристегнуть часы. Мэр сказал:
- Мсье Шавель, не могли бы вы взять мои часы, на случай если…
- Попросите лучше кого-нибудь другого, - ответил Шавель. - Я холост.
Снова заговорил пожилой служащий. Он сказал:
- Я женат, поэтому имею право говорить. Все это неправильно. Жребий надо бросать на всех. Нам, может быть, еще не раз придется прибегать к жребию, и представьте себе, что за жизнь будет у нас в бараке, если среди нас появятся привилегированные - те, кому обеспечена неприкосновенность. Вы, все остальные, возненавидите нас. Ваш страх не будет нашим страхом…
- Он прав, - сказал Пьер.
Мэр снова пристегнул свой брегет.
- Как хотите, - вздохнул он. - Но если бы и налоги взимали по этому же принципу…
Он сокрушенно развел руками.
- Каким способом будем решать? - спросил Крог.
- Самый быстрый - доставать бумажки из ботинка, - предложил Шавель.
Крог презрительно оборвал его:
- На что нам самый быстрый? Для кого-то из нас это будет последняя в жизни игра. Хоть удовольствие получим напоследок. По-моему, бросать монету.
- Не годится, - сказал служащий. - Монета не дает равных шансов.
- Нет, только тянуть своими руками, - изрек мэр.
Пожилой служащий пожертвовал для жребия письмо из дома. Торопливо перечитал в последний раз и порвал на тридцать клочков. Три клочка пометил крестами, а потом все тридцать скрутил в трубочки.
- У Крога самый большой ботинок, - сказал он.
Бумажки перемешали на полу и покидали в ботинок Крога.
- Тянем в алфавитном порядке, - распорядился мэр.
Шавель больше не чувствовал себя надежно спрятанным среди толпы. Ему мучительно хотелось выпить. Пальцы сами теребили сухую кожицу на губе.
- Что ж, пожалуйста, - сказал шофер грузовика. - Кто-нибудь есть раньше Вуазена? Ну, поехали.
Он сунул руку в ботинок и долго шарил, словно искал какую-то определенную бумажку. Вытащил, развернул, посмотрел, как бы не веря собственным глазам. Проговорил: "Она" - и сел, на ощупь достал сигарету, но, взяв ее в рот, забыл прикурить.
Шавеля наполнила огромная, стыдная радость. Он считал, что спасен: осталось двадцать девять человек и всего две меченые бумажки. Его шансы сразу возросли: только что было десять против одного, и вот уже четырнадцать против одного; вторым тянул зеленщик, он с равнодушным видом показал товарищам пустую бумажку. Вообще, сразу же установилось, что никакие выражения радости не допускаются, нельзя же потирать руки на глазах у обреченных.