Между тем как в салоне, благоухавшем великолепными парижскими духами "Императорские фиалки", которые Борн в это время широко рекламировал, звучали музыка и аплодисменты, Бетушу не покидала легкая взволнованность, трепетное смятение, ибо она все время чувствовала устремленный на нее взгляд грустных глаз бледного, серьезного человека с сильной проседью на висках и густыми, черными как смоль усами, которого видела у Борна впервые. Фамилия его Гафнер, работал он, по словам Ганы, репортером в газете "Народни листы" и когда-то по политико-патриотическим причинам томился в тюрьме вместе с Борном; вот Борн и пригласил его, так сказать, по старому знакомству.
"Почему он так смотрел на меня? - размышляла Бетуша. - Что нашел в моем, таком обычном, таком некрасивом лице? А если уж смотрел, то почему молчал, отчего не заговорил? Ведь нас, как положено, представили друг другу, и никакой опасности скомпрометировать меня обращением не было. И почему он такой бледный, такой печальный, почему?"
Бац! - донесся из другой половины салона стук линейки пана Упорного.
- Не зевай, не бей баклуши, не то я тебе покажу! - ворвался в мечты девушки голос учителя. - Повтори десять раз: шесть плюс девять пятнадцать, шесть плюс девять пятнадцать…
"Сразу видно, что он много страдал, - думала Бетуша. - Как будто нет разницы, попадают в тюрьму Борн или Гафнер, и все-таки это большая разница, потому что Борн имеет деньги и из любой беды выкрутится, а…"
Бац! - трахнул по столу Упорный.
- Господи Исусе! Ну и балда же ты! Если шесть плюс девять пятнадцать, так сколько семь и девять? Семерка на единицу больше шести, значит… сколько? Сколько пятнадцать плюс один?
- Шестнадцать, - ответил Миша.
- Так повтори десять раз: семь плюс девять шестнадцать, семь и девять шестнадцать…
- Семь плюс девять шестнадцать, - начал Миша, - семь плюс девять шестнадцать…
"Красив ли он? - раздумывала Бетуша. - Нет, но необыкновенно одухотворенный, необыкновенно интересный. Как он был хорош, когда сидел там, напротив, на диванчике, я так и вижу его. Но увижу ли еще? Пригласит его Борн еще или больше не позовет? А что, если…"
Бац! И снова голос пана Упорного:
- Ты впрямь такой дурак или делаешь мне назло? Это уже выходит за пределы обычного идиотизма! Целый год с тобой мучаюсь, а ты до сих пор не усвоил даже элементарных основ сложения.
"Боже мой, - подумала Бетуша, - почему этот человек так орет и стучит линейкой? Ведь от этого никакого толку. Почему Гана или Борн не обращают внимания на то, как он воспитывает Мишу?"
Буря, поднятая паном Упорным, разыгралась во всю мощь.
- Не воображай, что я тебя не раскусил! - бесновался учитель. - Я тебя насквозь вижу, не такой уж ты тупица, каким прикидываешься, на пакости у тебя ума хватает! Ни добром, ни злом от тебя толку не добьешься. Я прекрасно знаю - ты просто не хочешь! Но я научу тебя хотеть, так и запомни! Бери перо в руки и пиши: девять плюс шесть. - Бац! - Семь плюс восемь. - Бац! - Шесть плюс семь. - Бац! - Девять плюс восемь. - Бац! - Девять плюс девять. - Бац! - Восемь плюс восемь. - Бац! - Шесть плюс шесть. - Бац! - Шесть плюс восемь. - Бац! - Девять плюс восемь. - Бац! - Девять плюс семь. - Бац! - Эти примеры решишь мне без единой ошибочки, не то не будет тебе ни прогулки, ни сладкого, поставлю тебя на колени, игрушки отберу! - Бац!
С этими словами пан Упорный, как бы показывая, что, меча громы и молнии, не забывает о присутствии Бетуши и прекрасно понимает, что она его слушает, мелкими шажками подошел к арке и низко поклонился девушке:
- Честь имею кланяться, глубокоуважаемая сударыня, мои обязанности призывают меня в другое место. Я очень рад, что вы изволили быть свидетельницей того, как невыразимо трудно воспитывать детей с тяжелой наследственностью, и убедились, что не моя вина, если мальчик не делает успехов. Я опасаюсь, что пан Борн в душе обвиняет меня в недостатке усердия, но вы, сударыня, видели собственными глазами, что если мне чего-нибудь и не хватает, то не усердия, во всяком случае.
Еще раз поклонившись, он ушел, уязвленный тем, что Бетуша, выслушав произнесенную им речь, не изволила ничего сказать, а на его вежливый поклон ответила только безразличным и таким пренебрежительным кивком, что у него мороз пробежал по коже.
"Не переборщил ли я? - озабоченно думал он. - Боже мой, этих господ не разберешь!"
Он, конечно, переборщил и даже не представлял себе, до какой степени Бетуша была возмущена его педагогическими приемами.
- Миша, он всегда с тобой так занимается? - спросила она, как только за паном Упорным захлопнулась дверь. - Все время орет и стучит линейкой?
- Да, - ответил Миша, недружелюбно глядя на взволнованную тетку. "К чему это она?" - думал он. Когда взрослые начинали интересоваться его делами, это не предвещало ничего хорошего.
Бетуша подошла к хмурому мальчику и погладила его по головке.
- А почему ты не отвечаешь на его вопросы? Ведь не может быть, чтобы ты не знал, сколько девять плюс шесть.
- Я и вправду не знаю, - возразил Миша. - Он говорит так быстро, что я за ним не поспеваю. Ты знаешь, я ведь дебильный.
- Какой?! - воскликнула Бетуша.
- Дебильный, - повторил Миша. - У меня тяжелая наследственность после матери. Счастье еще, что у меня богатый отец, а будь я бедный, меня бы отдали в больницу и посадили там в клетку, которая крутится, и раскаленным железом прижигали бы мне обритую голову.
- Кто тебе это наговорил? - в ужасе спросила Бетуша.
- Пан Упорный. Он только стучит линейкой, а там бы меня жгли. Пусть уж лучше стучит, правда?
Бетуша села за столик, на котором были разложены Мишины тетради.
- Да ты знаешь, что такое дебильный?
- Придурковатый, - быстро и убежденно ответил Миша. - Пустой, как тыква, глупый, как баран, как осел. Пан Упорный говорит, что у меня в голове винтика не хватает. А у тебя тоже не хватает винтика?
- У меня все винтики в порядке и у тебя тоже, Мишенька, и я это тебе докажу, - ответила Бетуша. - Хочешь, я помогу тебе приготовить урок?
- Хочу. Ну, скажи, сколько девять плюс шесть? Знаешь? Вот видишь, не знаешь!
Он серьезно посмотрел в раскосые глаза Бетуши.
- Знаю, Мишенька, но не скажу, ты сам сосчитаешь. Я тайно запишу в книжку, сколько девять плюс шесть, а потом мы сравним с тем, что у тебя получится.
- Тайно? - спросил заинтересованный Миша.
- Тайно, - подтвердила Бетуша, записывая цифру. - А теперь слушай внимательно. Ты любишь конфеты?
- Люблю, особенно медовые.
- Так вот, вообрази, что у тебя девять медовых конфет. Ты внимательно слушаешь?
- Девять конфет, - повторил Миша. - Медовых. - А я принесу тебе еще три. Сколько у тебя будет? - Три, - ответил Миша, быстро моргая. Его маленькое, худое личико стало вдруг злым, насмешливым.
- Как же три? - возразила Бетуша. - У тебя было девять, а я добавила тебе еще три…
- А я те девять уже успел съесть. Ну вот, теперь ты стукнешь по столу или дашь мне подзатыльник, правда?
- Не стукну и подзатыльника не дам, - ответила Бетуша. - Потому что те девять конфет ты не съел, пан Упорный отобрал их и запер в ящик. И те три, что я принесла, тоже запер в ящик. Сколько их теперь там?
- Двенадцать, - ответил Миша.
- А я принесу тебе еще три, и он их тоже запрет. Сколько конфет там будет?
- Пятнадцать.
- Правильно, пятнадцать. Вот мы и разобрались. Видишь, я написала в своей книжечке - пятнадцать. Запомни, что если тебе надо сложить два больших числа и ты не знаешь, как это сделать, раздели одно из них на два маленьких, как мы это сейчас сделали. Мы не знали, сколько девять плюс шесть. Ну и что ж, мы разбили шестерку на две тройки, и все пошло как по маслу. Понял?
- Нет, не понял, - огрызнулся Миша, собирая тетради. - Я дебильный и не понимаю, что мне говорят. Ну, я пойду. Я думал, ты поможешь мне приготовить урок, и не просил ничего объяснять.
- И ушел - маленький, худенький, непримиримый, с втянутой в плечи головой, словно со страхом ожидая удара линейкой.
- Ты когда-нибудь видела, как этот ужасный человек калечит Мишу? - чуть не плача спросила Бетуша, когда Гана вернулась домой. - Заглядывала ты хоть раз в детскую, знаешь, что там происходит? Ведь мальчонка от этого с ума сойдет или заболеет туберкулезом и умрет!
- А тебе какое дело до этого? - сказала Гана, садясь за рояль. - Кто о нас заботился, когда мы были маленькими?
- Значит, то, что делали с нами, должно продолжаться веки вечные? - воскликнула Бетуша. - Зачем же ты ходишь в Американский клуб, зачем открываешь сиротские приюты, если о сироте, живущем у тебя дома, не хочешь позаботиться? Если ты когда-то перерезала себе вены, Миша тоже должен испытать это?
- Бетуша, опомнись, - перебила ее Гана.
Но Бетуша и не помышляла о том, чтобы опомниться. Ей казалось, что на нее смотрит тот самый меланхоличный, бледный человек, Гафнер, и одобряет ее слова. "Ах, если бы это было на самом деле!" - подумала она и продолжала:
- Мы верили, что мы старые девы, потому что нас убедили в этом, а Миша верит, что у него плохая наследственность после матери, потому что это утверждает его собственный учитель. И ты это терпишь, тебе даже в голову не приходит посмотреть, что с Мишей происходит.
- А что происходит? - спросила Гана, наугад ударяя пальцем по клавишам. - Его родной отец считает, что Миша пошел в мать.
- Его родной отец такой же эгоист, как ты, тоже не любит себя утруждать, - продолжала Бетуша. - И будь сто раз правдой, что Миша дебильный, правильно ли попрекать его и убеждать в этом?