Звонка Борна они ждали измученные, невыспавшиеся, но в полном параде: папенька - представительный, в черном, дважды перешитом сюртуке, гладко выбритый, с нафиксатуаренными венгерской помадой усами; маменька - нарядная, тщательно причесанная, тоже в черном; квартира так и блестела, нигде ни пылинки. Бетуша, конечно, была на работе, Гана - бог весть где, скорей всего у одной из своих заказчиц. Визит Борна не мог заинтересовать ее - если речь о ком и пойдет, если Борн собирался зайти к Вахам не просто поболтать, то это могло иметь отношение только к Бетуше. Поэтому безразличие Ганы стариков не удивило.
Борн пришел, поговорил и так потряс хозяев, вызвал такое смятение у обоих супругов, что после его ухода нервы доктора прав Вахи сдали, и он тут же уснул, а маменька для успокоения положила себе на лоб уксусный компресс. "Что скажет Гана, - думала она, то смеясь, то плача, - что скажет Гана? Не дай бог, опять заупрямится, как тогда с паном Йозеком, ведь она такая капризная, строптивая, взбалмошная".
Опустившись на колени возле окна на голый пол, маменька долго и горячо молила всевышнего вразумить Гану, чтобы она, упаси бог, упавшее с неба предложение Борна не отвергла.
Молитва ее возымела действие сверх всяких ожиданий. Гана оказалась столь благоразумной, что у пани Магдалены даже голова пошла кругом.
- Я знала об этом, - спокойно ответила вернувшаяся домой Гана, когда маменька, вся дрожа, рассказала ей о предложении Борна. - Да, я об этом знала, - повторила она в ответ на удивление маменьки, разворачивая сверток, который принесла с собой. В свертке были коралловые украшения для волос, Гана тут же стала примерять их перед зеркалом. - Я не слепая и не глухая, могу понять, что он за мной приударяет ("Что за выражение!" - ужаснулась про себя маменька). Вы думаете, почему я не купила швейную машину? Чего ради мне выбрасывать с таким трудом заработанные деньги, если она вряд ли мне понадобится?
- Конечно, конечно, пан Борн подарит тебе машину, как только вы поженитесь, я слышала, он очень благородный и щедрый, - с жаром подхватила маменька.
Но Гана только рассмеялась.
- Нет уж, маменька, благодарю покорно за такой подарок. Если я выйду за Борна, то лишь затем, чтобы навсегда покончить с шитьем.
Маменьку от страха снова бросило в дрожь.
- Так, значит, ты еще не уверена, Ганочка, ты еще окончательно не решила принять его предложение?
- Решила, маменька, решила, - сказала Гана, укладывая кораллы в коробочку. - Я собрала сведения о пане Борне, и они вполне меня устраивают.
У маменьки ноги подкосились, и ей пришлось сесть.
- Сведения? - Гана, девушка без гроша за душой, собирает сведения о таком господине!
- И не такие господа оказывались по уши в долгах, - пояснила Гана. - Я хочу твердо знать, на что иду. Прошли те времена, когда для меня любой жених был хорош, невзирая на прыщи и потные руки, когда я близко к сердцу принимала слова папеньки о жабах да крысах, - не хмурьтесь, маменька, я знаю, что говорю, такие вещи не забываются. Сейчас муж мне не надобен, я независима, зарабатываю прилично, а если и дальше буду шить, то мои заработки увеличатся. Поэтому, если все-таки я выйду замуж, то сделаю блестящую партию, уж не посажу себе супруга на шею, чтобы всю жизнь стирать ему белье и штопать носки. Разумный и правильно понятый эгоизм, маменька, - единственно возможная форма современной морали.
- А какие же сведения ты получила о пане Борне? - спросила пани Магдалена. - Блестящие?
- Не то чтобы блестящие, для блеска Прага слишком мала, - сказала Гана, открывая записную книжку, которую вынула из сумочки, - но весьма приличные, настолько, что я, пожалуй, выйду за него замуж, тем более что выглядит Борн вполне пристойно, прекрасно держится и умеет одеваться. Торговля его идет бойко, честь ему и хвала, ежегодный оборот достигает четверти миллиона гульденов, по нашим условиям - это громадная сумма. К сожалению, у Борна нет помещения, дом у Пороховой башни - не его собственность, это меня огорчает. За помещение он платит две тысячи гульденов в год. Конечно, при таком обороте - это пустяк, но все же изъян, и существенный. К счастью, Борн владеет недвижимым имуществом - половиной жилого дома на Жемчужной улице. Он достался ему после смерти жены, другая половина принадлежит его бывшему тестю Недобылу - вы его знаете, маменька, это экспедитор, что перевозил нас из Хрудима. Есть еще один изъян: Борн не бездетен, у него пятилетний сын. Об этом следует подумать, - впрочем, с деньгами все можно устроить.
Оцепенев, маменька сидела, не шевелясь, глядя на дочь широко раскрытыми глазами, и наконец почти простонала:
- Дитя, дитя мое, что с тобой, отчего ты такая бессердечная?
- Вас в самом деле удивляет это, маменька? - спросила Гана, усмехаясь и пряча в сумочку записную книжку.
Все сказанное проливает свет на фразу автора хроники, будто пан Борн не только снискал расположение, но и "сердце Ганы покорил".
"Венчание Ганы, - продолжала Бетуша, - состоялось в конце апреля, в субботу, в церкви доминиканского монастыря, семейного прихода Вахов. Ранним утром в церковь поехали жених с невестой, ее родители, сестра, свидетели пан Войтех Напрстек и пан доктор Эльзасе. Из церкви общество направилось в Бубенеческий вокзальный ресторан позавтракать. Пани Гана Борнова была в дорожном бежевом костюме и шляпке из ажурной соломки того же цвета, украшенной розовым шелком и цветами. После завтрака новобрачные сели в парижский поезд, свадебные гости вернулись в город, родители - домой, а сестра - в кассу торгового дома пана Борна".
Часть вторая. "Императорские фиалки"
Глава первая БОРНЫ В ПАРИЖЕ
1
Читатель еще помнит, как молодой граф Тонграц сделал комплимент Гане, сказав, что хотя она и не бывала в Париже, но знает его, как настоящая парижанка. Преувеличение явное, но в какой-то мере оправданное. Гана знала названия парижских улиц и площадей гораздо лучше, чем пражских, однако Париж, с которым она знакомилась по романам - в то время она глотала их без разбора, - был Парижем старым, Парижем средневековья и Ренессанса, Парижем Великой и Июльской революций, Парижем якобинским и Парижем Первой империи, Парижем реставрации Бурбонов и царствования Луи-Филиппа, Парижем "Человеческой комедии" Бальзака и "Собора Парижской богоматери" Гюго, Парижем "Мими Пенсон" Мюссе и убийц Эжена Сю, тем, который рисовала себе жадная фантазия Ганы, но ни в коем случае не Парижем Наполеона III, который она увидела во время своего свадебного путешествия.
А это большая разница.
Некогда Наполеон I задумал коренным образом перестроить свою столицу, не оставив от нее камня на камне, превратив ее, как якобы он высказался, "не только в самый прекрасный из городов, существующих или когда-либо существовавших на земле, но и в прекраснейший из всех будущих городов". Однако осуществил эту давно намеченную перестройку Парижа, пользуясь своей неограниченной властью и имея на это достаточно времени, его племянник-авантюрист Луи-Наполеон, называемый Третьим, а по сути дела, второй и последний французский император.
Ему не удалось, как Наполеону I, залить Европу кровью, не удалось отличиться на поле брани, и он возмечтал прославиться хотя бы тем, чего не успел сделать Наполеон I. Осуществил он это весьма просто, с энергией и силой слона, ворвавшегося в посудную лавку, со смелым размахом самодержца, уверенного, что его высокое положение даровало ему величайший разум, с решительностью человека, избавленного от всяких охлаждающих и докучных советов и замечаний. Короче говоря, он положил на стол план Парижа, вызвал к себе нового префекта департамента Сены барона Османа, которого в награду за беспрекословное послушание сам назначил на эту должность, показал ему толстые синие, красные, желтые и зеленые линии, собственноручно начертанные им на плане, и сказал, что старые парижские кварталы нуждаются в свежем воздухе и ярком свете. Синими линиями здесь обозначены бульвары и авеню, их следует проложить незамедлительно, затем придет очередь красных, после них желтых и, наконец, зеленых линий. И все!
Барон Осман сложил план, сунул его в карман, заверил, что воля его величества будет исполнена, и с поклоном удалился.
Это происходило в пятьдесят третьем году. Тогда в Париже были еще холмы и даже горы. Елисейские поля в дождливую пору превращались в болото. К готическому центру города сбегалась сеть узеньких, кривых улочек. Самыми широкими улицами города считались улица Рю-де-ля-Пэ и улица Пале-Рояль, хотя, в сущности, это были длинные площади; в центре города можно было увидеть еще такие улицы, как de la Vieille-Lanterne, что в переводе значит "У старого фонаря", перерезанную лестницей из толстых камней, настолько узкую, что два человека не могли на ней разойтись, - мрачное место самоубийства поэта-романтика Жерара де Нерваля которого в одно ненастное утро нашли здесь повесившимся на желобе.