3
Итак, не Восток, а Запад, не корейцы, не китайцы, а янки, баварские эмигранты и индейцы. После бегства Войтеха из Европы началась большая повесть его жизни, но повесть не искателя приключений, не мужа с могучими кулаками, вооруженного кольтом, а очкастого сына типичной пражской чешки, молодого человека, в тщедушном теле которого жил дух маменькиной добросовестности и упорства. Он разносил книги, клеил кульки, мастерил гробы, работал каменотесом; в Мильвоке, па озере Мичиган, Войтех открыл книжную лавку, издавал прогрессивный, резко антиклерикальный журнал, организовал биржу труда для безработных рабочих, основал общество, в задачу которого входило переселение чешских эмигрантов, - его давнишняя мечта, - в Восточную Сибирь на реку Амур; Войтех горячо пропагандировал эту идею среди своих соотечественников; дело шло успешно, число членов общества непрерывно увеличивалось, но все сорвалось - царское правительство не проявило интереса к этой затее. Войтех выучился языку индейцев племени дакотов, отправился к ним и, сидя у огня с вождями племени, ошеломил всех, обратившись к ним на их языке; он выкурил с вождем трубку мира и обменялся с ним именем. Вождя звали Чанда-гуппа-сунта; трудное для произношения имя "Войтех" индеец переделал на Напоштан. Затем Войтех отправился в южные штаты, чтобы собственными глазами убедиться, каково положение черных рабов, а убедившись, стал разъезжать по стране - предстояли выборы - и агитировать за кандидата в президенты, который провозглашал отмену рабства. При этом он много читал и без конца чему-нибудь учился, выпускал чешские газеты, вырезал из журналов и наклеивал в альбомы все, что касалось Китая и Японии, индейцев, негров, благотворительных и воспитательных учреждений. Он часто сидел без денег. "Все мое состояние па сегодня - тридцать один цент, а долгов - на сотни, но настроение у меня бодрое", - записал он в свой дневник.
Все это время мамаша, со свойственной ей настойчивостью, добивалась помилования для сына, ходатайствовала в полиции, в канцелярии наместника и одно за другим слала прошения в Вену. Писать, заметим мимоходом, она очень любила, охотно пользуясь с таким трудом доставшимся ей искусством письма, - писала своим энергичным, размашистым почерком в императорскую канцелярию, в министерство юстиции, всем влиятельным особам, которых ей хоть раз случалось видеть. Неудачи ее не обескураживали, через девять лет она все же добилась своего. "Итак, можешь возвращаться, разрешение у меня на руках", - написала она сыну.
И сын вернулся.
- Видно, набродяжничался, коли домой заявился, - такими словами встретила маменька Войтеха.
- Теперь останусь дома навсегда, - ответил Войтех.
- То-то же, - сказала маменька.
4
К этому времени она давно уже имела собственную пивоварню, известную по имени ее первого владельца "У Галанеков". Пивоварня стояла, да и по сей день стоит на Вифлеемской площади, неподалеку от не действовавшей в то время часовни, где некогда проповедовал Ян Гус. К заднему крылу главного жилого двухэтажного дома, обращенного своим спокойным старинным фасадом к площади, лепились домики и хозяйственные пристройки, которые столь часто перестраивали и надстраивали, что не легко было разобраться в этой путанице стен и закоулков, лестниц, террас, галерей и проездов: вот помещение для варки пива - одноэтажное, нескладное, сумрачное здание с незастекленными окнами, отверстие между стропилами на гребне двухскатной крыши служило для выхода пара кипящих осадков; вот солодовня для проращивания солода, низкое крытое бревнами помещение, внутри прокопченное - там топили по-черному, без очага, без дымохода; рядом - овин, солодосушилка, где тоже топили по-черному; здесь хлев, сарай, колодезь, склад, бочарная мастерская и помещение для мочки ячменя.
В этом дворе выросли Войтех с братом Фердой, здесь они малышами вертелись под ногами у взрослых, играли в прятки в жутком темном сарае, где хранились мешки с хмелем, с галереи жилого дома глазели на занятный процесс смоления, когда из бочек, облитых смолой, из клубов дыма вдруг вырывались страшные языки пламени, и бондарь со своим помощником превращались в пурпурных, кашляющих дьяволов.
Пиво варили раз в неделю - по вторникам с раннего утра; еще затемно Войтех слышал пение - это пели сонные рабочие у котла, чтобы преодолеть дремоту, а то, чего доброго, угодишь ненароком в кипящее варево. Дробина после варки пива по деревянному желобу ссыпалась в повозку, запряженную парой белых волов. В четверг рабочие проверяли, как бродит сусло, в пятницу сбраживали его дрожжами и доливали чаны, в субботу пиво спускали в погреб, в понедельник готовились к новой варке, чистили котел и стоки, и так из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год.
После возвращения сына из Америки мамаша много не рассуждала.
- Так, а теперь присмотри себе дело потолковее, - сказала она и вышла, крепкая, сухонькая и неутомимая, как всегда, с раннего утра до ночи на ногах, незаменимая, бдительная.
Торговец привез хмель, развязал мешок, сверху - прекрасные головки. Но маменьку на эти штучки не поймаешь. Она закатывает рукав, не глядя опускает руку в мешок до самого плеча и берет пробу.
- Это не хмель, а мусор, - заявляет она торговцу. - С таким товаром ко мне не являйся.
Носила она только темные платья без всяких украшений, на голове белый чепчик с наглаженными оборками, обрамлявшими ее узкое лицо с длинным энергичным носом.
Мамаша выполнила обет, некогда данный своей покровительнице, святой Анне. Была она очень богата, помимо пивоварни "У Галанеков" ей принадлежала еще одна - на Скотном рынке, которой управлял ее старший сын Ферда; и, как обещала, не была она ни слепа, ни глуха к чужой беде. Кто просил у нее хлеба, получал буханку, а таких просителей в месяц бывало свыше четырех тысяч. Слухи о ее благодеяниях разнеслись далеко вокруг, даже под Татрами бродячие паяльщики рассказывали, что в Праге "У Галанеков" можно даром поесть и выспаться. Почта ежедневно доставляла ей пачки писем с просьбой о помощи и поддержке, и маменька безотказно помогала и поддерживала всех нуждающихся.
Войтех относился к этому скептически. "Благотворительность - прекрасное дело, - говорил он маменьке, - но лучше бороться против причин, породивших нужду". В Праге он чувствовал себя плохо. Полиция следила за каждым его шагом; скажем, если маменька посылала его в Жатец закупить хмель, ему надо было получить в полиции разрешение на выезд, а в Жатце - доложиться в полицейском участке, затем сообщить о выезде и по возвращении в Прагу вновь отметиться в полиции. "Дышать не дают", - жаловался он своим бывшим однокашникам по гимназии, которые навещали приятеля, привлеченные его славой революционера и скитальца.
Надо что-то предпринять, но что?
Он видел отсталость чешской промышленности и транспорта, средневековые методы обучения в школах, связанных надзором церкви, запущенное здравоохранение, необразованных и бесправных чешских женщин. Мамаша с тревогой наблюдала, как мучается сын, как что-то гнетет его, и боялась, чтобы он снова не уехал в чужую, но свободную страну.
Войтех привез из Америки два тяжелых ящика, но долгое время не мог собраться открыть их.
- В одном книги, в другом разные памятки, - ответил он, когда мать поинтересовалась, что лежит в сундуках.
И только спустя три месяца, - к тому времени она уже примирилась с мыслью, что Войтех никогда не станет ни пивоваром, ни промышленником, - войдя в комнату сына, застала его среди вещей, которые он достал из одного ящика, - тут были экзотические маски, примитивная ручная мельница для зерна, ярко расписанное копье, военный топорик и прочий хлам; задумчиво надувая свои румяные, уже округлившиеся щеки, он двумя пальцами поглаживал бородку.
- Вот это и есть те памятки, - сказал, он, увидев мамашу.
Войтех поднял с пола белесоватое кожаное покрывало и протянул матери его кончик.
- Это я получил от своего краснокожего брата Чандагуппа-сунта, пощупайте, какое мягкое.
Она пощупала, но смотрела не на покрывало, а в глаза сына - они были полны слез.
- Мягкое, - заметила она. - Но раз уж ты привез это сюда, надо бы все где-нибудь разместить, вместе-то они будут лучше выглядеть.
- Надо бы, - согласился сын. - У меня еще ящик с книгами, не придумаю, куда их девать.
- Я скажу, чтобы освободили голубую комнату, ту, что окнами выходит на Вифлеемскую улицу.
- Вот было бы хорошо, маменька!
- Она погладила его по остриженным ежиком волосам.
- Привыкнешь помаленьку, - сказала она.
- Не привыкну, маменька, - ответил Войтех. - Человек не должен привыкать, привычка - это конец. В Америке я разъезжал и выступал за отмену рабства, никак не мог привыкнуть, что хозяева погоняют негров вот этим, - он показал на страшную плеть из кожи бегемота, мирно лежавшую на кровати. - Разве можно привыкнуть к камешку в ботинке? Нельзя, и никто не привыкнет, не успокоится, пока не вытряхнет его из ботинка, понимаете меня, маменька?
Мать кивнула, обрадованная его признанием, что и к Америке он не привык. "Тогда зачем ему туда возвращаться? - думала она. - Словом, такой уж уродился, всюду его что-то гнетет".