Она знала, что супруг не всю правду сказал, капельку слукавил: главное, что ему нужно сейчас от брата, - забрать копчёную рыбу, которую Иван должен был ещё с неделю назад забросить в городскую лавку, но по какой-то причине этого не сделал. Михаил Григорьевич, серчая на своего, как он полагал, легкомысленного брата, подсчитывал в уме упущенные барыши: рыба, особенно копчёные хариусы и сиги, а также шкурки молодой нерпы - белька, приносили твёрдый доход Охотниковым.
- Понимаю, понимаю, что грешно, Поля. Но ехать надо, - вздохнул Михаил Григорьевич.
- Батюшка, возьми меня с собой, - попросилась Елена и, не дожидаясь ответа, надела овчинную душегрейку и повязалась широким козьим платком. - В бричке хватит места!
Отец нахмурился, но отмахнул рукой. Вскоре бричка отъехала от дома, дробко простучав колёсами по бревенчатому мостку. За ней следовала подвода с весёлым, в красной рубахе Черемных, он бесцельно размахивал вожжами: щеголял, несомненно, перед сельчанами удалью. В глаза озорно светило солнце. Нарядные праздные погожцы прогуливались вдоль главной улицы или стояли возле своих ворот, приветливо махали руками отцу и дочери Охотниковым, кланялись, зазывали в гости. Михаил Григорьевич тоже раскланивался, приподнимая картуз, но подгонял Игривку, без того шедшую летучей иноходью. За Погожим въехали в тенистый сосновый лес. Версты через три Михаил Григорьевич повернул кобылу с тракта на узкую, ухабистую дорогу, а Игнату крикнул:
- Поезжай пока один в Зимовейное, а мы нагоним тебя!
Черемных показал в хмельной улыбке белые, но кривые зубы, нащупал в соломе почти уже пустую бутылку с тарасуном.
8
- Глянем, доча, на Лазаревские луга: как они там перезимовали, родимые? - сказал Михаил Григорьевич взволнованным голосом и наддал Игривке вожжами. "И не дождутся, дармоеды, чтобы я отдал первостатейные луга", - подумал Михаил Григорьевич.
Вскоре завиднелись обширные Лазаревские луговины и приземистая, почерневшая от времени избушка с сараями, в которой жил одинокий работник Пахом Стариков; он заправлял пасекой Михаила Григорьевича, а также охранял луга, стога сена и вывезенный из тайги кругляк.
Пахом был ещё нестарым мужиком, крепким, рослым, но простоватым, незадачливым. Четыре года назад он покинул пивоваренный завод в Екатеринодаре и в числе переселенцев новой - столыпинской - мощной волны отправился в далёкую, настораживающую, но одновременно и манящую Сибирь; получил хорошие подъёмные. Россия крепла, упрочивалась, то и дело толковали, что тот-то и тот-то разбогател, сколотил капитал, развернулся, отстроился. Поговаривали, что в Сибири можно живо обзавестись деньгами, капитальцем, начать своё дело, особенно маслодельное или кожевенное. В Иркутске, в Переселенческом управлении, Пахом, сам того не ожидая, получил приличную ссуду - двести пятьдесят три рубля, оформил гербовые бумаги на право пользования отведённой ему землёй в шесть десятин. Можно было проворно развернуться на такие средства и относительно крепко зажить, срубив избу и прикупив скот и инвентарь. Но до места жительства, приленской деревни, Пахом так и не добрался. Отбился от переселенческого каравана - какая-то лихая сила подтолкнула его в игорный дом на улице Большой. И за несколько угарных часов он остался ни с чем, даже сапоги просадил. Два-три дня без ясной цели бродил по Иркутску, пробовал побираться на рынках, но был задержан полицейскими и побит в участке. С документами у него оказался порядок, и он был отпущен со строгим наказом - больше не появляться на глаза властям. Сел на паперти Крестовоздвиженской церкви, но подавали ему не очень-то охотно: люди дивились, что такой здоровущий, внешне приличный мужик христарадничает. Нищенствующих было всего два-три человека - инвалид без ноги да совершенно дряхлые старушки. На Пахома стало находить отчаяние, он клял себя, что так бездумно обошёлся с деньгами. Напился и спрыгнул в Ангару у Рыбной пристани - быть может, хотел утопиться. Но вода не приняла его - выплыл на каменистый берег напротив лавки Охотниковых. А тем часом из ворот вышел Михаил Григорьевич. Он давал своим строгим, но тихим голосом последние наставления приказчику Ивану Пшеничному, который слушал хозяина с почтительно склонённой на правый бок смолянисто-чёрной и маленькой, как у вороны, головой. Оба удивлённо посмотрели на выбредшего из Ангары одетого, но босого здоровенного мужика.
Протрезвевший Пахом робко подошёл к Охотникову и Пшеничному, повалился в ноги:
- Не дайте сгинуть православной душе.
- Никак хотел утопнуть? - строго осведомился Михаил Григорьевич.
- Хотел, барин.
- Пошто так, сердешный?
- Вчистую обанкрутился. Захотел лёгких барышей. - И он вкратце поведал о своей безрассудной выходке с казёнными и личными капиталами.
- Чего же ты от нас хочешь? - подражая хозяину, взыскующе спросил Пшеничный, кладя короткие полные руки на бока. - Да встань, дурила!
- Работы, милостивцы, тольки работы.
- С таким азартным работником свяжешься, так и сам по миру вскорости пойдёшь, - сказал Пшеничный, искательно заглядывая в сощуренные, хитрые глаза хозяина.
- Будет тебе работёнка, бедовый человек, - неторопливо усаживался в бричку Охотников. - Пасеку я зачинаю с вёсны.
- Милостивец, я ж самый что ни на есть пасечник! На заводе-то я промаялся всего ничего, а так всё с пчёлами у себя на Кубани, на хуторе Янчиковом! Люблю пчёлок, ах, люблю!
Охотников уже года три искал настоящего пасечника, истого пчеловода, знатока этого тонкого, мудрого дела, но попадался народ не толковый. А один наёмный, из ссыльнопоселенцев, так даже загубил пчелиные семьи и трусливо улизнул.
- Запрыгивай в бричку, - велел Михаил Григорьевич и перекрестился на зазвеневший с Богоявленского собора колокол.
Пахом и вправду оказался умелым пчеловодом. В течение зимы сам изготовил ульи, закупил в Заларях и Черемхове пчелиные семьи, и через три года пасека приносила Охотниковым около тридцати двух пудов мёда. Михаил Григорьевич уже намеревался с нынешней весны расширять её.
Пахом в длинной, белой, с красным ярким шитьём рубахе подошёл к бричке, в волнении ожидал христосования.
- Христос воскресе, Пахом.
- Воистину.
Хозяин и работник облобызались.
- Что пчёлы?
- Слава Богу, как сказывал тебе намедни, Михайла Григорич, пчёлы перезимовали благополучно, вскорости улья начну выставлять вона в тех закутках. Ещё семью у черемховской артели прикупить бы: стоящи у них пчёлки, трудовиты!
- Прикупим, Пахом, прикупим, - осматривался Охотников. - Будем расширяться. Купцы уж на пятки мне наступают, а их теребят поставщики ажно из самого Петербурга. Славен, одначе, наш сибирский медок в Расеи.
- Христос воскресе, барышня, - неуверенно принаклонился к Елене Пахом, но она с ласковой улыбкой отозвалась, и они расцеловались. - Позвольте писанку преподнести вам, Елена Михайловна, - протянул он девушке на своей большой ладони расписанное тончайшими узорами бирюзовое яичко. Елена осторожно приняла подарок.
- Батюшка, что же мы преподнесем Пахому?
- Ваш батюшка меня и так своими милостями одарил сполна, - смущённо сказал Пахом.
- На задке брички, в схроне с сеном, пошарь-кась, дочка: штоф тарасуна преподнеси.
- Премного благодарен, премного благодарен, милостивцы вы мои, - неуклюже, но низко кланялся растроганный Пахом, принимая выпуклый штоф.
"Пока я силён да с капиталами - мне всяк готов угождать, - подумал Михаил Григорьевич, в котором снова пробудились сердитые чувства к людям, пытающимся отнять у него обильные Лазаревские покосы и пастбища, которые он и его отец холили. - А ежели ослабну мал-мало - загрызут, чай. - И мрачные чувства так поднялись в нём, захватили его душу, что он уже не помнил о Пасхе. - Вот выправлю бумаги на луга - на пушечный выстрел никого не подпущу к ним. Ишь, миром хотят меня задавить! Посмотрим! Охотниковская порода живущая, хваткая!" Пошёл лугом, ощетиненным подгнившей стернёй. Закинул руки за спину и по-стариковски сгорбился. Солнце уже палило. Стало по-летнему жарко. Пахло вощиной и мёдом вперемежку с горьковатым дымом: в сельце-хуторе Глебовке, видимо, жгли на огородах картофельную, плохо просохшую, ботву.
Пахом полагал, что хозяин войдёт в избу, потом обозрит улья, инвентарь, о чём-то распорядится, за что-то незлобиво взыщет своим обычаем, но хозяин зачем-то дальше, дальше уходил по лугу, который двумя-тремя мягкими перекатами скрывался в придымлённой приангарской дали. Пахом помялся на месте с объёмным штофом в руках и покорно побрёл за хозяином, ожидая распоряжений.
Михаил Григорьевич издали сказал работнику:
- Всех, Пахом, гони с луга поганой метлой!
- Ась?
Охотников тяжело помолчал, бесцельно, но жёстко растирал носком сапога словно бы окостеневший комок суглинка.
- Славные, говорю, Пахом, луга. Надобедь вона туё ложбинку под утуги огородить: люблю, вишь, бурятский манер!
- Сварганю! Пущай везут побольше назёму.
- Ожидай подводы. А вона за тем леском будем рубить хотон - на лето пригоним стадо коров с овцами.
- Сооружу, Михайла Григорич. Ты мне дай дюжего артельного в сопомощники - к маю тебе уже будет стоять хотон. Загоняй в него хоть три стада.
- Получишь и артельного, и тонкий кругляк. - Михаил Григорьевич присел на корточки, похлопал ладонью жёсткую землю, вдохнул ноздрями горчащего дымного воздуха. - Важна, зараза, - выговорил хрипло, но нежно.
- Ась?
- Айда, говорю, во двор: покажи, справно ли хозяйство.
- Завсегда готов, Михайла Григорич, отчитаться по всем реестрам и табелям. - Молча вернулись к бричке. - Не желаешь ли, Михайла Григорич, медовушки отведать? С осеней стоит - накрепла, нагуляла хмеля.