С неожиданной энергией император сел на постели.
- Прикажи главному евнуху позвать моего брата, - велел он. Подобно всем слабым людям, приняв решение, Сяньфэн становился нетерпелив и слишком спешил действовать.
Но Цыси подчинилась, и несколько мгновений спустя вошел принц Гун. Взглянув на его строгое красивое лицо, она снова почувствовала, что этому человеку можно доверять. У них была общая судьба.
- Сядь… сядь… - нетерпеливо сказал император брату.
- Позвольте мне постоять, - вежливо ответил принц Гун.
Император говорил высоким голосом, запинаясь и подыскивая слова:
- Мы… я… решил, что по белым иностранцам нельзя наносить просто удар. Они заслуживают немедленной смерти. Когда наступаешь на змею… То есть, я хочу сказать, змею надо убить сразу, понимаешь, отрубить ей голову, вопрос в том…
- Понимаю, высочайший, - сказал принц Гун, - лучше не наносить удар, если мы не уверены, что не сумеем уничтожить врага раз и навсегда.
- Об этом я и говорю, - пробормотал император. - Когда-нибудь мы их уничтожим, а пока следует тянуть время, понимаешь, не поддаваться, но и не отказывать.
- Игнорировать белых людей? - спросил принц Гун.
- Вот именно, - устало произнес Сын неба и облегченно откинулся на желтые атласные подушки.
Принц Гун размышлял. Если бы император сам принял решение, можно было бы объяснить его вечным страхом Сяньфэна перед неприятностями и постоянной летаргией, делавшей его бездеятельным. Но принц понимал, что правителя надоумила Цыси. В словах брата он слышал голос рассудительного ума, который скрывался в ее красивой головке. Однако она была очень молода… И к тому же женщина… Можно ли искать мудрость в ее словах?
- Высочайший, - терпеливо начал принц Гун. Но Сын неба отказался слушать.
- Я все сказал! - закричал он разгневанно. Принц Гун склонил голову:
- Пусть будет так, высочайший. Я сам передам ваши приказания наместнику.
Хрупкий мир не был нарушен. Одним зимним утром последнего месяца старого лунного года и первого месяца нового солнечного года, когда сыну было девять месяцев от роду, императрица проснулась и глубоко вздохнула. Цыси чувствовала сильное одиночество, казалось, что ей грозит невидимая страшная опасность. Давно она уже не встречала утро так, как когда-то дома в Оловянном переулке. Там она открывала глаза и видела ласковое утреннее солнце, светившее сквозь решетчатые окна. Кровать, которую она делила с сестрой, представлялась убежищем, куда уже не вернуться, а мать - приютом, который больше ей не принадлежал. Кого в этом бесконечном хитросплетении узких проходов, дворов и дворцовых залов заботило, жива Цыси или умерла? Даже император больше думал о своих многочисленных наложницах.
- Ах, мама, - горестно вздохнула Цыси в атласную подушку.
Ответа не было. Цыси подняла голову и увидела в окне серый свет позднего рассвета. Ночью выпал снег, покрыв толстым слоем стены и изразцовые плитки в садах. Круглый бассейн совсем скрылся под сугробами, ветки сосен склонились под тяжестью снега.
"Как грустно, - подумала Цыси. - У меня как будто все внутри похолодело от грусти".
Однако она не была больна. Цыси чувствовала под одеялом теплоту своего тела, а голова была ясной. Она лишь упала духом.
"Как бы только увидеть маму, - думала Цыси. - Только б взглянуть на ту, что меня родила…"
Она вспоминала любимое лицо - доброе и умное, радостное и проницательное. Ей страстно захотелось вернуться к матери и рассказать, как одиноко и страшно живется во дворцах. А в дядином доме в Оловянном переулке не было ни страхов, ни дурных предзнаменований, будущее не казалось таким зловещим. Рассвет поднимал ее ради простых забот: еды, домашних дел, жизнь шла без блеска и без жажды величия.
- Ах, мама, - снова вздохнула Цыси, и ей захотелось только самой растить своего ребенка. Ах, если бы только можно было вернуться в родной дом!
Тоска захватила ее так сильно, что весь день Цыси ходила грустная. Но грустным был и сам день: тусклый свет еле пробивался сквозь пелену падающего снега, и даже в полдень пришлось в комнатах зажигать фонари. Императрица решила никуда не выходить и заниматься в библиотеке, которую устроила в маленьком прилегающем дворце. Он долго стоял незанятый, пока Цыси не приказала евнухам собрать там свои любимые книги и свитки. Но сегодня книги ей ничего не говорили, и, забыв о времени, она неторопливо развертывала один свиток за другим. Наконец, нашла тот, что искала, - пятиметровый, нарисованный известным художником во времена монгольской династии Юань. Свитку было более пятисот лет, а сюжет восходил к великому Ван Вэю, ее любимому пейзажисту. И в этот зимний день, когда за окнами мела метель, императрица заворожено разглядывала зеленые картины вечной весны. Свиток развертывался, и один пейзаж перетекал в другой, так что она могла рассмотреть все подробно: и дерево, и ручей, и далекие горы. Мысленно перешагнув высокие стены, Цыси отправилась путешествовать по прекрасной стране. Она шла вдоль чистых ручьев и глубоких озер, следовала течению рек, переходила их по деревянным мостам и взбиралась по каменистым тропинкам на горные склоны. Оттуда она наблюдала, как бурлит в ущелье поток и водопадом ниспадает на равнину, разбиваясь в пену и брызги. Вновь спускалась и шла мимо деревенек, приютившихся в сосновых лесах, проходила через теплые долины, поросшие бамбуком, останавливалась отдохнуть в беседке поэта, наконец, она добиралась до морского берега, где река терялась в бухте. Среди камышей, встречая приливы и отливы, качалась рыбацкая лодка, а взгляду открывались морской простор, туманные, бесконечно далекие горы. В этом свитке, говорила дама Миао, живет человеческая душа, летящая через сладостные земные пейзажи к далекому неведомому будущему.
- Почему, - спросил ее в ту ночь император, когда этот грустный день был прожит, - почему твои мысли всегда так далеко? Меня не обманешь: твое тело здесь, но оно безжизненно, думами ты не со мной.
Он взял ее руку. Это была мягкая, красивая рука с тонкими длинными пальцами и сильной ладонью.
- Посмотри, - продолжил он, - я держу твою руку, а ты держишь мою. Но я не чувствую, что это твоя рука, а не какой-то другой женщины.
Цыси призналась в своем настроении:
- Сегодня мне очень грустно, я даже за сыном не посылала.
Император гладил ее руку.
- Разве теперь, - удивился он, - когда у тебя есть все, ты можешь быть грустной?
Ей страстно хотелось поведать ему о своих тревогах, но она не решилась. Он не должен знать, что в ней живет страх, ведь император на нее опирался, в ней черпал силу. О, каким тяжелым было это бремя - всегда быть сильной! И в ком могла черпать силу она сама? Рядом не было никого. Она и в самом деле осталась одна.
На ее глаза набежали слезы и заблестели в мерцанье свечей, горевших рядом с кроватью. Император увидел этот блеск и испугался.
- Что это, - взволнованно спросил он, - я никогда не видел, чтобы ты плакала!
Цыси отняла свою руку и с обычным изяществом вытерла слезы краем атласного рукава.
- Весь день я тосковала по маме, - ответила она. - Даже не знаю почему. Может, я плохая дочь? Я не видела маму с тех пор, как живу в этих стенах по вашему приказу. Я не знаю, как она, что с ней. Может быть, она умирает, и поэтому я плачу.
Император страстно желал чем-нибудь порадовать свою возлюбленную.
- Ты должна навестить маму, - решительно сказал он, - почему ты мне раньше не говорила? Иди, мое сердце и печень, иди завтра же. Даю тебе разрешение. Но к сумеркам ты должна вернуться! Я не могу отпускать тебя на ночь.
Вот как случилось, что Цыси получила разрешение на целый день поехать к матери. Императору за этот подарок она заплатила благодарной пылкостью. Визит следовало объявить заранее, чтобы в дядином доме успели приготовиться. Через день все было готово. Двух евнухов послали сообщить, что императрица прибудет в полдень. Какое же возбуждение царило в Оловянном переулке! Цыси тоже была взволнована предстоящим визитом и в назначенный день поднялась необычно рано и легко. Целый час она выбирала, что ей надеть.
- Я не хочу выглядеть парадно, - говорила она служанке, - они могут подумать, что я загордилась.
- Почтенная, вы должны выглядеть царственно, - возражала та, - иначе они решат, что вы не удостаиваете их чести.
- Хорошо, остановимся на золотой середине, - согласилась Цыси.
Она пересмотрела все свои наряды, примеривая то один, то другой, пока, наконец, не выбрала атласный халат цвета пурпурной орхидеи, подбитый серым мехом. Красота этой изящной одежды заключалась не в смелости фасона, а в совершенстве каймы и вышивки рукавов. Надев халат, Цыси осталась довольна и добавила украшение - свой любимый нефрит.
Фрейлины уговорили ее немного поесть, и она с трудом проглотила несколько кусочков. Паланкин уже ждал во дворе.
Цыси вошла в него, носильщики плотно закрыли желтые атласные занавески, и путешествие началось.